Semantics of Silence in Poetics of O. F. Bergholz

Толық мәтін

Изучение феномена молчания является актуальным направлением в современной науке и осуществляется на междисциплинарном уровне [Арутюнова], [Богданов], [Виролайнен], [Михайлова]. Статья посвящена выявлению смыслов молчания в творчестве и нравственно-этической программе О. Ф. Берггольц. В контексте заявленной темы молчание будет рассмотрено как невербальный коммуникативный акт [Крестинский]; невербальная форма духовного опыта [Михайлова]; поведенческая стратегия [Копылова, 2014]. В центре внимания — стихотворение «Отрывок» («Достигшей немого отчаянья…»), в котором ленинградская поэтесса упоминала икону Спаса «Благое молчание». Произведение будет рассмотрено в социокультурном контексте и в тематической связи с другими поэтическими, прозаическими и дневниковыми текстами Берггольц. Отметим, что феномен молчания исследуется уже на протяжении нескольких десятилетий, однако в проекции литературного наследия «блокадной музы» будет проанализирован впервые.

1. Молчание против слова

Итак, обратимся к стихотворению «Отрывок». Оно было написано Берггольц в 1952 г. после посещения Волго-Донского канала, который возводился в основном силами строителей заключенных. На «великую стройку» поэтесса приезжала дважды: 1–3 февраля она побывала на пуске Карповской насосной станции и в конце мая того же года наблюдала слияние рек — Волги и Дона.

Творческим результатом поездок явилась стихотворная подборка «На сталинградской земле», опубликованная в журнале «Знамя» в 1953 г.¹ Тема Волго-Дона наиболее ярко была раскрыта в стихотворении «В ложе Цимлянского моря» и циклах «Балка Солянка», «Из писем с дороги», вошедших в подборку.

Подчеркнем, что последний цикл «Из писем с дороги» вызвал неприятие критики, распознавшей в стихах несанкционированное описание «великой стройки»². Позднее, в 1956 г., о строительстве Волго-Донского канала поэтесса публично говорила следующее:

«Мы все знаем, что на Волго-Доне не совсем все было так, как мы изображали; мы все знаем, что, кроме созидательной работы, там было очень много народного страдания, но мы об этом молчали (курсив мой. — Н. П.)»³.

Стихотворение «Отрывок» не было включено автором в «сталинградскую» подборку и никогда не печаталось в составе ее циклов. Текст стихотворения не содержал каких-либо топонимов-маркеров или указаний на географию события, но при этом был насыщен именно впечатлениями от увиденного на строительстве канала.

Отрывок

«Достигшей немого отчаянья,
давно не молящейся богу,
иконку "Благое Молчание"
мне мать подарила в дорогу.

И ангел Благого Молчания
ревниво меня охранял.
Он дважды меня не нечаянно
с пути повернул. Он знал…

Он знал, никакими созвучьями
 увиденного не передать.
Молчание душу измучит мне,
и лжи заржавеет печать…»
(1952)⁴.

Реминисцентное упоминание (называние) иконы «Благое молчание»⁵ отсылает к религиозной памяти Берггольц, воспитанной матерью в православной традиции (см. подробнее: [Прозорова, 2014a: 41–53]). «Икона дает человеку, — пишет В. Лепахин, — онтологическое чувство реального присутствия Божия» [Лепахин: 9]. Обращение Берггольц к иконе «Благое молчание»⁶ позволяет включить произведение, написанное ею в атеистическое время, в сакральный текст русской поэзии. Напомним, что иконе Спас «Благое молчание» посвящали стихотворения поэты начала XX в. Ф. Сологуб, В. Брюсов и Черубина де Габриак; в их произведениях молчание трактуется как религиозный феномен.

«Отрывок» Берггольц был написан в ином социокультурном пространстве. В нем лексема «молчание» является доминантой текста, рифмуется с «отчаяньем», что порождает другие коннотации. В стихотворении декларируется конфликтная ситуация, реализуемая в оппозиции слова и молчания. При этом мучительное — вынужденное — молчание в условиях жесткой цензуры оказывается предпочтительнее слова-лжи (языкалжи). Берггольц писала в дневнике о подобной этической ситуации еще в мае 1941 г.:

«Все равно никто правды не скажет, — лучше "честно молчать"»⁷.

Когда выбор стоял между молчанием и ложью, для Берггольц молчание означало благо; запечатанные уста лучше, чем уста с печатью лжи (ср.: «Молчание душу измучит мне, / и лжи заржавеет печать…»).

Обратим внимание на номинацию стихотворения. Если Сологуб (в 1900 г.) и Брюсов (в 1908 г.) называли стихотворения одноименно иконе «Ангел Благого молчания» (у Брюсова — с подзаголовком «Молитва»), а Черубина де Габриак озаглавила текст «Спас Благое молчание» (1924), то Берггольц в 1952 г. так сделать не могла. Произведению, содержащему прямую отсылку к православной иконе, она дала завуалированное название — «Отрывок». Разберемся с этим.

В условиях цензурных притеснений (при жизни Сталина) «Отрывок», разумеется, не мог быть опубликован. Он появился в печати лишь на излете «оттепели» в сборнике «Узел» (1965)⁸. Представляется, что одной из возможных причин названия стихотворения могла стать самоцензура. Ведь сопоставление произведения даже на лексическом уровне (ср.: «иконку "Благое Молчание" / мне мать подарила в дорогу») с циклом

«Из писем с дороги» могло скомпрометировать автора. Нейтральное же заглавие уводило от опасных ассоциаций и намеренно акцентировало внимание на оторванности произведения от волго-донских циклов.

Кроме того, номинация указывала на незавершенность текста и объявляла его частью, «деталью» чего-то большого и крупного. Характерно, что в своей творческой лаборатории Берггольц отводила «наброску», «отрывку» весьма значимую роль. Размышляя о Главной книге писателя, она заявляла:

«…И у меня <…> есть Главная книга, которая все еще впереди, отрывки из которой рассеяны и в том, что напечатано стихами и прозой, и в том, что держится пока еще в черновике, в столе, или только в сердце, в памяти» (Берггольц, 2014: 333).

Н. А. Громовой, Н. А. Стрижковой. М.: Кучково поле, 2017. Т. 2: 1930–1941. С. 624. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Берггольц, указанием года 2017 и страницы в круглых скобках.

«Заметки», «отрывки», «сноски на полях» — все это в понимании Берггольц — важнейшие «детали» будущей Главной книги, которая, по ее словам, «как бы всегда в черновике» (Берггольц, 2014: 333). Так и осталась черновиком, например, вторая часть автобиографической повести «Дневные звезды», в которой поэтесса предполагала рассказать о репрессиях 1937–1938 гг. Учитывая этот аспект, номинацию стихотворения можно рассматривать в расширенной интерпретации.

Заголовок стихотворения «Отрывок» позволяет «развернуть» тему замалчивания народных страданий от Волго-Дона до пространства всей страны. В публичном дискурсе невозможно было писать не только о репрессиях, которым, в частности, подвергалась сама Берггольц, но и о тяготах блокадной жизни ленинградцев: так называемая ленинградская тема подавалась в редуцированном виде. Ситуацию сокрытия (утаивания) истинного положения в городе, в которую во время блокады были втянуты многие писатели и журналисты, Берггольц называла «заговором молчания вокруг Ленинграда»⁹.

«Об этом молчат (курсив мой. — Н. П.), об этом не пишут, об этом ("образно") даже мне не разрешили сказать в стихах, — писала она. — Зачем мы лжем даже перед гибелью? О Ленинграде вообще пишут и вещают только системой фраз: "На подступах идут бои" и т. п.» (Берггольц, 2020: 51). В стихотворении «Третье письмо на Каму» (1943) Берггольц обещала:

«…мы отомстим за все, о чем молчали,
за все, что скрыли
                         от Большой Земли!»

(Берггольц, 2014: 190).

С этим текстом коррелирует довоенное стихотворение Берггольц «Нет, не из книжек наших скудных…» (1940) из цикла «Возвращение». В первых же его строках констатируется невозможность говорить полным голосом и дается нелицеприятная автохарактеристика писательского труда:

«Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы»
(Берггольц, 2014: 114–115).

Дневниковые записи Берггольц также содержат размышления о малодушном молчании. Вспоминая кампанию против «космополитов» и «ленинградское дело» (в 1949 г. над Берггольц вновь нависла угроза ареста), она писала:

«Не выступала по этому делу, слово "космополит" не произнесла ни устно, ни письменно, но ощущение себя подлецом, за то что молчал и не выступал против этого кошмара — до сих пор живо» (Берггольц, 2020: 512).

Необычный образ немой тишины дан в стихотворениях Берггольц, написанных на завершение Советско-финляндской войны (мирный договор был заключен 12 марта 1940 г.). Окончание «той войны незнаменитой» (по выражению А. Т. Твардовского¹⁰) поразило поэтессу (которая, впрочем, финскую войну «не принимала» (Берггольц, 2017: 624)) отсутствием ожидаемой победной риторики в публичном пространстве. Вместо этого в мире воцарилось «говорящее» безмолвие:

«Откуда ж молчанье на пире?
И чаши с вином не стучат,
И струны безмолвны на лире,
И гости, потупясь, молчат»
       (Берггольц, 2014: 135).
«Откуда такое молчание?», 1940

«О друг, я не думала, что тишина
Страшнее всего, что оставит война.
<…>
Не смерь и не жизнь — немота, немота —
Отчаяние, стиснувшее уста»
       (Берггольц, 2014: 136).
«О друг, я не думала, что тишина…», 1940

В данном контексте отсутствие сообщения (или «красноречивое молчание») рассматривается исследователями как источник информации [Свинцов]. Иными словами, факт окончания войны подлежит обязательному (облигативному) реферированию в средствах массовой информации. В случае отсутствия в информационном поле ожидаемого развернутого разъяснения происшедшего, молчание свидетельствует о неоднозначной оценке факта-события. «Жестокой» правды о финской войне узнать нельзя; вокруг — немота:

«Безмирно живущему мертвые мстят:
Все знают, все помнят, а сами молчат»
              (Берггольц, 2014: 136).

Так, молчание приобретает аксиологические характеристики. В стихотворении «Отрывок» вынужденное молчание выступает стратегическим средством, осознается как спасение ото лжи, оно — благо. Замалчивание страданий народа (блокада, репрессии, политические кампании и т. д.), а также отсутствие правдивого, пусть и «жестокого», слова (оценки того или иного события) определяются как малодушное поведение и заслуживают порицания.

2. Молчание вместо речи

Есть и другие смыслы молчания в текстах Берггольц. В том же стихотворении «Отрывок» проявлен другой его аспект — эстетический (напомним: «Он знал, никакими созвучьями / увиденного не передать»). Здесь прочитывается аллюзия на «Silentium!» Ф. Тютчева («Мысль изреченная есть ложь»), но в первую очередь — отсылка к истинному знанию («Он знал») и декларируется ограниченность вербального языка для передачи экзистенциального опыта. Молчание, по словам М. Михайловой, «возникает как ответ человека на жизненные ситуации такой значимости и интенсивности, с какими не справляется язык. Молчание — способ существования личности на границе, перед лицом последних реальностей: любви, истины, смерти» [Михайлова: 98]. В «Ленинградской поэме» (1942) Берггольц пишет:

«И я утрату понесла.
К ней не притронусь даже словом —
такая боль…»
(Берггольц, 2014: 180).

В поэме «Февральский дневник» (1942) молчание актуализировано в акте совместного переживания, оно является необходимым условием взаимопонимания и формой общего с собеседником духовного опыта.

«Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова,
я тоже — ленинградская вдова»
    (Берггольц, 2014: 163).

Молчание, говоря словами М. Эпштейна, «получает свою тему от разговора», который «по-новому продолжается в молчании, он создает возможность молчания, обозначает то, о чем молчат» [Эпштейн: 247]. Далее Берггольц переводит молчание в конвенциональный регистр — в традиционную минуту молчания погружается весь город:

«Мы съели хлеб,
                      что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном…»
      (Берггольц, 2014: 163).

Кроме того, автор подчеркивает выразительность молчания как высшую (кульминационную) точку коммуникации:

«Как мы в ту ночь молчали, как молчали…»
     (Берггольц, 2014: 165).

Богословское понимание феномена молчания в коммуникативном аспекте означает «тождество говорящего, слушающего и темы» [Кушнер: 310]. Ситуативно картина именно такая: общая тема собеседниц (смерть мужей в блокадном Ленинграде) и их единый статус, говорящая и слушающая — вдовы. А. В. Кушнер пишет: «Всякий коммуникативный акт в наивысшей форме своего проявления включает в себя стадии подлинного человеческого молчания. <…> человек <…> нуждается в молчании. В том самом молчании, которое проявляет себя не просто во внешнем не-произнесении слов, а является тишиной рассудка. Только лишь эта тишина способна породить, и готова воспринять человеческие слова в их подлинной полноте» [Кушнер: 310–311].

Молчание вдов в поэме Берггольц вставлено в «вербальную рамку»¹¹; оно возникает после слова и одновременно является предпосылкой, ожиданием слова. Берггольц пишет:

«Как мы в ту ночь молчали, как молчали…
Но я должна, мне надо говорить
с тобой, сестра по гневу и печали:
прозрачны мысли и душа горит»
     (Берггольц, 2014: 165).

В уже упомянутом стихотворении «Нет, не из книжек наших скудных…», в его заключительной части, молчание приобретает еще один немаловажный спектр в коммуникативной сфере. Берггольц обращается к читателям-потомкам со следующими словами:

«Но если, скрюченный от боли,
вы этот стих найдете вдруг,
как от костра в пустынном поле
обугленный и мертвый круг;
но если жгучего преданья
дойдет до вас холодный дым —
ну что ж, почтите нас молчаньем,
Как мы, встречая вас, молчим…»
     (Берггольц, 2014: 116).

Семантика молчания здесь также восходит к религиозной памяти автора. Желаемая встреча поколений у Берггольц представляет собой репрезентацию благого молчания: почтительно и милосердно встречают потомки безмолвных и смиренных предков. Так, в христианском молчании — состоянии примирения — смыкается цепь поколений.

3. Молчание как испытание

Характерная повторяющаяся рифма «молчание — отчаянье» погружает читателя в сугубо политический контекст тюремных стихов Берггольц. Пребывание в застенках по сфабрикованному обвинению в контрреволюционной деятельности — тяжкое испытание для поэтессы, которая была арестована беременной и провела в заключении полгода¹². Молчание в тюрьме, с одной стороны, было жестокой пыткой (ее помещали в камеруодиночку), психологическим насилием, а с другой — проявлением стоического терпения и сопротивления: пройдя многочисленные допросы, Берггольц никого не оговорила, не предала и свою вину не признала. «Дикое молчание» заключенной — это полный отказ от речи поставленного в пограничные условия человека, находящегося на грани безумия:

«Дни проводила в диком молчании,
Зубы сцепив, охватив колени.
Сердце мое сторожило отчаянье,
Разум — безумия цепкие тени»
      (Берггольц, 2014: 103).
«Дни проводила в диком молчании…», 1939

В дневниковых записях Берггольц лексема «молчание» встречается и в значении «терпение». Поэтесса не раз призывала себя к выдержке, цитируя «Записки сумасшедшего» (1835) Н. В. Гоголя:

«"Ничего, ничего", как говорил Поприщин: "молчание, молчание"…» (Берггольц, 2017: 510).

Еще одна цитация о молчании из классического текста была сделана в период репрессий Берггольц по «делу Авербаха» в 1937 г., когда она была исключена из Союза советских писателей, профсоюза, кандидатов в члены партии (ей инкриминировали идеологическую связь с напостовцем Л. Л. Авербахом, арестованным по обвинению в троцкизме и затем расстрелянным) (см.: [Прозорова, 2014b: 16–17]. Берггольц оказалась в изоляции от писательского сообщества, ее общение ограничилось узким семейным кругом. В декабре 1937 г. в письме к сестре Марии Ольга Берггольц использовала цитату из «фантастического рассказа» «Кроткая» Ф. М. Достоевского:

«…больше нужно беречь друг друга… Потому что ведь правда же, — "Одни только люди, а кругом них — молчание, — вот земля…". Правда, единственно верная и вечная правда»¹³.

Ситуация бойкотирования Берггольц братьями-писателями была сопоставлена поэтессой с положением героини рассказа «Кроткая», которая подверглась агрессивному молчанию со стороны мужа и покончила собой.

4. Опустошенное и ритуальное молчание

В автобиографической повести Берггольц «Дневные звезды» обращает на себя внимание обилие силентивной лексики¹³ в сцене встречи героини с отцом (главка «Секрет земли»). После смерти в блокадном Ленинграде мужа, Н. С. Молчанова, Берггольц отправилась к отцу, работавшему врачом в амбулатории за Невской заставой, чтобы сообщить ему о своем горе. Проделав нелегкий путь, она пришла:

«Я молча (курсив мой. — Н. П.) стояла перед загородочкой, перед папой. Он поднял отекшее свое лицо, взглянул на меня снизу вверх очень пристально и вежливо спросил:
— Вам кого, гражданка?» (Берггольц, 2014: 454).

Отец не узнал ни дочь, ни ее голос. Берггольц писала:

«Я смотрела на него и молчала (курсив мой. — Н. П.). Не рыдание, не страх, нечто неведомое — что-то, что я не могу определить даже теперь, — охватило меня, но тоже что-то мертвое, бесчувственное» (Берггольц, 2014: 454).

Это «мертвое, бесчувственное» состояние, объявшее Берггольц, можно определить как опустошенное молчание, вызванное тяжелой потерей¹⁵. После того, как дочь выговорила — «да ведь это я — Ляля!‥» (Берггольц, 2014: 455) — молчание охватило отца:

«Он молчал (курсив мой. — Н. П.), как мне показалось, очень долго, а вероятно, всего несколько секунд. Он понял, почему я пришла к нему. Он знал, что Николай был в госпитале. И папа молча (курсив мой. — Н. П.) вышел из-за барьерчика, встал против меня и, низко склонив голову, молча (курсив мой. — Н. П.) поцеловал мне руку. <…> Он очень любил Николая. Но ни о нем, ни о смерти его мы не говорили (курсив мой. — Н. П.) больше ни слова» (Берггольц, 2014: 455).

Молчание отца как особое коммуникативное поведение принимает в сцене сакральный характер, функционирует как знак уважения к горю дочери и одновременно демонстрирует полноту общения в простом безмолвии (слова в такой ситуации банальны и неуместны). Важно отметить, что выход героини из ситуации молчания был неожиданным¹⁶. Каузатором молчания дочери была внутренняя опустошенность, но затем, в кругу людей, от тепла печки омертвелость прошла, отпустила, и далее выход из молчания был неосознанным и неконтролируемым:

«На меня напала какая-то болезненная болтливость. <…> хотелось говорить, говорить о чем угодно» (Берггольц, 2014: 456).

«Молчание о сокровенном, — пишет Н. Д. Арутюнова, — ритуализовано» [Арутюнова: 114]. В стихотворении «К сердцу Родины руку тянет…» (1941) призыв к молчанию в преддверии смертных боев также принимает ритуальный характер и усиливает художественную емкость текста.

«Даже клятвы сегодня мало.
Мы во всем земле поклялись.
Время смертных боев настало —
будь неистов. Будь молчалив»
(Берггольц, 2014: 154).

Молчание на пороге «смертных боев» —
нормативное поведение человека.

5. Молчание как протест

Молчание как коммуникативная деятельность в описываемую политическую эпоху (или «глухонемое наше время» — так называла его Берггольц)¹⁷ заключало в себе и протестную составляющую. Т. Р. Копылова отмечает: «Молчание характеризуется целенаправленностью, адресностью, интенциональностью, что позволяет обозначить его как некое действие, как акт» [Копылова, 2015: 7]. Акт молчания несет в себе информацию, которую «считывает» и интерпретирует адресат. Молчание получает высокий статус в социальном пространстве, когда транслирует несогласие с деятельностью институтов власти. В то время, когда власть ждет словесного одобрения собственных инициатив или требует от подопечных публичного покаяния, действенное молчание воспринимается адресантом (молчащим) как победа, а адресатом — как поражение.

Именно такое осознанное сопротивление молчанием описано в дневнике Берггольц после состоявшегося 17 мая 1957 г. в Москве III пленума правления Союза советских писателей:

«Уже то, что товарищи, "напозволявшие" себе, промолчали на пленуме, не выступив с покаянием, — уже это победа. Их, в первую очередь Твардовского, буквально принуждали выступить с покаяниями. Запад же призывал "к подвигу молчания". Они не выступили.
Я за все это время тоже ни разу не выступала, — никак» (Берггольц, 2020: 546).

Упоминание в тексте, пусть и с ироническим оттенком «подвига молчания» — христианской аскезы — не случайно: не выступивших на пленуме писателей ожидали разнообразные санкции в виде «проработочных» статей, задержек издания книг и т. д. И все же «подвиг молчания» совершался.

В этой связи обращает на себя внимание позднее стихотворение Берггольц из цикла «Анне Ахматовой», где поэтесса (в который раз!) рифмовала лексемы отчаянье — молчание.

«…Что же мне подарила она?
<…>
Волю — тихо, своею рукой задушить
                       подступившее к сердцу отчаянье,
Волю — к чистому, звонкому слову.
И грозную волю — к молчанию»
     (Берггольц, 2014: 290–291).
«Она дарить любила. Всем. И — разное…», 1970

Лексема «молчание» поставлена в сильную позицию, в финал стихотворения (а, как справедливо замечено, «только конец дает возможность понять текст» [Ужаревич: 20]), и выполняет особую смыслообразующую функцию. Из всех перечисленных

«даров» Ахматовой для Берггольц был наиболее важен именно последний — грозное молчание. Благодаря финальной позиции такое молчание превосходит по значимости даже противопоставленное ему «чистое, звонкое слово».

Таким образом, анализ поэтических, прозаических и дневниковых текстов О. Ф. Берггольц показал, что семантическая палитра молчания в творческом сознании поэтессы разнообразна. Молчание, репрезентуемое в православной традиции, эстетической и коммуникативной сферах, содержит следующие смыслы:

• благое молчание — уход от лживого (неверного) слова;
• молчание как «невыразимое» — ограниченность вербального языка;
• благое христианское молчание — состояние примирения;
• молчание как кульминационная точка в общении;
• замалчивание правды — поведенческая стратегия, заслуживающая порицания;
• молчание как испытание;
• молчание — осознанное сопротивление (акт несогласия).

¹ Берггольц О. Ф. На сталинградской земле // Знамя. 1953. № 1. С. 2–14.

² Критик Б. Соловьев писал, что стихи оставляют «странное и смутное впечатление», и советовал с ними разобраться (Соловьев Б. Поэзия и правда // Звезда. 1954. № 3. С. 157).

³ Берггольц О. Дневные звезды. Говорит Ленинград. М.: Правда, 1990. С. 386.

⁴ Цит. по: Берггольц О. Ф. «Не дам забыть…»: избранное / сост., вступ. ст. и коммент. Н. Прозоровой. СПб.: Полиграф, 2014. С. 250. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Берггольц, указанием года 2014 и страницы в круглых скобках.

⁵ Название иконы Спас «Благое молчание», появившейся в России не позднее XV в., варьировалось в зависимости от надписи на образе: «Ангел Благое молчание», «Спас Благое Молчание», «Ангел Благого Молчания», «Истинное благое молчание», «Благое молчание господь Саваоф».

⁶ Икона «Благое молчание» представляет собой изображение Иисуса Христа до прихода к людям (до воплощения) в виде крылатого ангелоподобного отрока в царском далматике, украшенном жемчугом по рукавам и поясу. Руки юноши скрещены на груди. Над головой нимб, подобный восьмиконечной звезде. Звезду образуют два квадрата, один обозначает Божественность Творца-Вседержителя, другой — непостижимость Божества. Во второй половине XIX в. в старообрядческом медном литье сюжет Спаса «Благое молчание» получил широкое распространение. См. об иконе: [Пивоварова]. В одном из толкований образ символизирует смирение, молчаливое недеяние перед лицом страданий и смерти. О толкованиях иконы см.: [Припачкин: 134]. Существуют также иконы Спаса «Благое молчание» с клеймами. На них Ангел занимает центральную композицию — средник, который окаймляют восемнадцать медальонов с поясными изображениями избранных святых. Именно такая икона была в семейном обиходе Берггольцев.

⁷ Берггольц О. Ф. Мой дневник / сост., текстол. подгот., подбор илл. Н. А. Стрижковой; вступ. ст. Т. Ю. Красовицкой, Н. А. Стрижковой; коммент.

⁸ Берггольц О. Ф. Узел: новая книга стихов. М.; Л.: Сов. писатель, 1965. С. 88.

⁹ Ср.: «Писать такие рассказы, как Тихонов, — я могу, конечно, — и даже они немаловажная вещь в заговоре молчания вокруг Ленинграда, но это все не то, не то…» (Берггольц О. Ф. Мой дневник / отв. сост. А. П. Гаврилова, Н. А. Стрижкова. М.: Кучково поле Музеон, 2020. Т. 3: 1941–1971. С. 161). Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Берггольц, указанием года 2020 и страницы в круглых скобках.

¹⁰ См. окончание стихотворения «Две строчки» (1943) А. Т. Твардовского: «На той войне незнаменитой, / Забытый, маленький, лежу» (Твардовский А. Т. Стихотворения и поэмы: в 2 т. М.: Худож. лит., 1957. Т. 1: стихотворения. С. 263).

¹¹  Выражение Н. Бабенко [Бабенко: 71].

¹² О. Ф. Берггольц была арестована в ночь с 13 на 14 декабря 1938 г.; выпущена из тюрьмы за недоказанностью обвинений 3 июля 1939 г. (см.: [Прозорова, 2014b: 17–18]). 

¹³ Цит. по: О. Ф. Берггольц и «дело Авербаха»: письма к сестре / вступ. ст., подгот. текста и коммент. Н. А. Прозоровой // Литературный архив советской эпохи: сб. ст. и публ. Кн. 4 (в печати).

¹⁴ Под силентивной лексикой (от silence (англ., фр.)) понимается наличие в тексте словоформ с корнем –молч– и –молк– (см. : [Ренанский: 14]).

¹⁵ «Молчание вследствие того, что душевные силы покидают человека, — опустошенное молчание» (см.: [Копылова, 2017: 529]).

¹⁶ На наличие «какой-либо неожиданности» в процессе выхода из ситуации молчания коммуникантов обращает внимание С. В. Валиулина, которая изучала тексты сибирских писателей [Валиулина: 179].

¹⁷ Из стихотворения «Когда ж ты запоешь, когда…» (1951) цикла «Пять обращений к трагедии» (Берггольц, 2014: 240).

Авторлар туралы

Natalya Prozorova

Хат алмасуға жауапты Автор.
Email: arhivistka@mail.ru
ORCID iD: 0000-0003-3828-4080

PhD (Philology), Senior Researcher

Әдебиет тізімі

Қосымша файлдар