Understanding in the History of Philosophy after the “Age of Turns”

Full Text

В этой статье мы обратимся к проблеме прояснения процедуры понимания в истории философии. Этой теме посвящена статья В. П. Горана [Горан, 2006], которую мы будем использовать как отправную точку. Мы выделим основные идеи в этой статье и достроим некоторые траектории, которые не получили развития. При этом нам хотелось бы увидеть ситуацию через призму так называемого «века поворотов». Прошлый век получил такое наименование благодаря ряду революционных преобразований в философии в частности и в гуманитарных науках в целом. Главным или, по выражению Д. Бахманн-Медик [Бахманн Медик, 2017, с. 37], «мега»-поворотом считается лингвистический, за ним следуют прагматический, риторический, нарративный и др. Мы полагаем, что тема понимания в историко-философской работе не будет полностью раскрыта, если мы не примем в расчет те глубокие изменения, которые мы наблюдаем в гуманитарной науке благодаря «веку поворотов».

В. П. Горан выделяет две линии интерпретации процедуры понимания. Первая предполагает, что «субъект понимания абстрагируется от всего, что не вкладывалось в текст его творцом, от всего, что привносится в восприятие текста самим субъектом понимания и что следовало бы квалифицировать как его субъективные домыслы» [Горан, 2006, с. 93]. В данном случае субъект понимания старается избежать собственных домыслов относительно прочитанного и стремится максимально приблизиться к первоначальному смыслу, который был вложен в текст автором. Такая линия получила название объективной. При этом автор отмечает, что полное устранение субъективности «едва ли» возможно, поэтому объективное понимание остается некоторым нормативным идеалом, к которому мы лишь можем стремиться.

Субъективная линия представляет собой веру в то, что в акте понимания субъект не только реконструирует идеи философа прошлого, но и выступает со-творцом этих идей. В связи с этим постулируется, что субъект понимания не просто неустраним из процедуры понимания, но и выступает главным действующим лицом в его акте. Более того, в ходе понимания происходит полумистическое замещение объекта понимания субъектом понимания, мы якобы становимся тем, кого мы понимаем. В связи с этим В. П. Горан характеризует данное направление как иррациональное: «непосредственность понимания “другого” обусловлена у Шлеермахера индивидуальностью этого “другого”, чем и определяется как суть способа понимания – “превратиться в другого”, идентифицировать себя с этим “другим”, поставить себя на его место посредством “вчувствования” в его внутреннее состояние, так и неустранимость тенденции иррационализма в таком подходе к трактовке сути акта понимания» [Горан, 2006, с. 93].

Таким образом, проблема понимания в истории философии сводится к субъект-объектной оппозиции и заключается в вопросе: чьи представления в понимании выступают на первый план – субъекта понимания или объекта понимания? При этом следует уточнить, кто именно является субъектом в данном случае – историк философии или, более широко, научное сообщество. Для В. П. Горана ответ на этот вопрос не является однозначным. С одной стороны, он уверен, что понимание является индивидуальным актом, ибо «понимание текста есть в конечном итоге понимание одним субъектом другого субъекта, а именно распознавание, осознание и усвоение одним субъектом того содержания, которое другой субъект выразил посредством соответствующего текста» [Там же], именно поэтому «полное исключение субъективности означало бы выход за пределы ситуации, внутри которой только и может иметь место понимание» [Там же]. С другой стороны, он отмечает, что понимание должно быть проверено через возможность его трансляции в понятийно-терминологическом виде другому человеку, чтобы исключить психологический момент (мне кажется, что я понял). М. Фридман полагал, что понимание не следует сводить просто к психологическому явлению и тем самым замыкать его на субъективности [Friedman, 1974]. Вслед за Фридманом Х. де Регт пытается различить понимание как психологический феномен и как важный элемент эпистемологии [de Regt, 2004]. В этой статье мы бы хотели пойти дальше и в принципе поставить под сомнение необходимость разделения на субъект и объект (а также субъективное и объективное) в понимании. Сделать это нам поможет обзор методологических изменений, которые произошли в прошлом столетии.

Поскольку главным поворотом прошлого века по праву считается лингвистический, мы начнем именно с него. Общей характеристикой данного парадигмального изменения является придание языку особого статуса, переводящего его с индивидуального инструментального уровня на уровень деятельностный и надындивидуальный. Иначе говоря, язык становится самостоятельным объектом исследования в силу его смыслообразующей функции, которая раньше рассматривалась как исключительная прерогатива субъекта. Во многом смена парадигмы произошла благодаря работам Л. Витгенштейна, который на раннем этапе своего творчества полагал, что философские проблемы суть языковые путаницы, поэтому философская работа должна сводиться к логическому прояснению мыслей [см.: Родин, 2017]. Важным шагом в рамках лингвистического поворота стали «Философские исследования» [Витгенштейн, 1994] позднего Витгенштейна, где он предлагает функциональный и деятельностный подход к значению. Понятие «значение» приобретает новые коннотации в «языковых играх» Витгенштейна – теории, согласно которой язык представляет собой особую практику и форму жизни. Значение слов обретается через способы их употребления в тех или иных условиях и ситуациях. Язык сам по себе и значение отдельных слов, таким образом, плотно встраиваются в социальный контекст и теряют статус индивидуального инструмента. Помимо Витгенштейна лингвистический поворот осуществлялся такими философами, как Хайдеггер, Гадамер, Деррида и др.

Обращаясь к прошлому и оценивая перемены, многие исследователи наших дней отмечают, насколько фундаментальными были изменения, порожденные лингвистическим поворотом. Отныне «язык не просто передает или слегка преломляет значения, но создает, производит, задает видение ситуации и предопределяет способ действия в ней; то, что он идеологически и этически нагружен – в широком смысле язык определяет культуру и систему рациональностей, а вслед за ней и само поведение, – требовало пересмотра, ревизии гуманитарных исследований и задавало новый способ проблематизации» [Потапова, 2015, с. 14]. Деятельностное начало языка было также продумано в философии Дж. Остина, который ввел в оборот так называемые «перформативы» – речевые акты, являющиеся действиями. Наконец, апогеем лингвистического поворота можно считать «смерть автора», констатированную постструктуралистом Р. Бартом. Автор, по мнению этого философа, явление сравнительно недавнее, сформировавшееся в нововременную эпоху, однако на самом деле в текстах «говорит не автор, а язык как таковой … уже не “я”, а сам текст действует, “перформирует”» [Барт, 1989, с. 385-386].

Поскольку язык становится центром внимания исследователей и кардинально меняет свой эпистемологический и, более того, онтологический статус, постольку проблема понимания в историко-философском исследовании, будучи напрямую связанной с языком и текстом как одним из способов фиксации языка, также меняет свой характер и содержание. Если раньше стоял вопрос о том, кто должен двигаться навстречу – субъект или объект, то теперь субъект-объектная дихотомия снимается. Проблема языка и его значения для понимания и исследования нас самих и мира высвечивается новым светом благодаря риторическому повороту, который отчасти связан с лингвистическим, но вместе с тем имеет свои собственные истоки и логику развития.

Одним из важнейших импетусов, выведших риторику из области искусства в поле науки, стало общее недовольство засильем объективизма [см.: Bernstein, 1983], а также нарастающее сомнение в справедливости противопоставления episteme и doxa, планомерно проводившееся в европейской культуре и достигшее апогея в эпоху Просвещения [см.: Simons, 1990, p. 2]. Такое явление как риторический поворот связано с осознанием того, что убедительность не сводится исключительно к аподиктической очевидности, которая работает исключительно в рамках научного знания, но в зависимости от аудитории и целей может включать в себя, в частности, эмотивные элементы¹. «Сейчас яснее, чем когда-либо, что хорошая наука включает в себя гораздо больше, чем твердые факты и холодную логику, и, более того, то, что называется фактом или логикой, символически опосредовано, если не символически (т. е. социально) сконструировано. Относительно немногие ученые все еще предполагают, что язык философа, историка или ученого может быть чистым окном в мир, или что ученые могут каким-то образом “спастись” от риторики» [Ibid, p. 3]. Риторика становится легитимным и необходимым способом представления научных результатов, поскольку наука не существует в вакууме, но зависит от других социальных институтов и вынуждена постоянно оправдывать собственную деятельность перед обществом, доказывая свою значимость. «Самая общая задача риторической аргументации заключается в том, чтобы убедить аудиторию действовать (в том числе мыслить) тем или иным образом. Если аргументы достаточно сильны, чтобы аудитория приняла призыв “оратора” (автора), то не важно, соответствовала ли сама аргументационная структура логическим правилам, истинны ли посылки, корректен ли вывод, коль скоро достигнута цель. Этот аспект отличает риторическую аргументацию от строгого формально-логического доказательства» [Вольф, 2020, с. 430]. Снимая вопрос об истинности и ставя на его место солидарность и согласие, сторонники и провозвестники неориторики уходят от субъект-объектной оппозиции, вследствие чего объект познания уже не расценивается как единственный источник истины, ее гарант и хранитель, истина теряет безусловный характер, располагаясь в общем поле, где разворачивается аргументация. Если применить лекала риторического подхода к историко-философскому исследованию и проблеме понимания в рамках работы историка философии, то стандартный вопрос о том, насколько близко мы подходим к пониманию философских текстов прошлого, приобретет иное звучание. На первый план выйдет убедительность реконструкции, а не глубина проникновения в первоначальный замысел автора, причем убедительность будет ориентироваться на современную историку философии аудиторию – коллег и общество в целом.

Прагматический поворот во многом связан с только что рассмотренным нами риторическим поворотом. Достаточно напомнить, что основатель прагматизма Ч. Пирс в конце своего творческого пути обращается к риторике, что оказывает определенное влияние на развитие прагматизма [Вольф, Косарев, 2018]. Также кровная связь неориториков и американских прагматистов прослеживается и в их общем восстании против объективности как таковой. И еще стоит напомнить, что один из самых известных прагматистов Р. Рорти, опровергая устоявшуюся оппозицию объективного и субъективного, абсолютного и относительного, видит выход для себя и других прагматистов в «постепенном внедрении новых способов говорить, а не в прямых спорах со старыми способами говорения» [Рорти, 1997, с. 17]. Иначе говоря, прагматисты вслед за неориториками реформируют наш язык и расставляют новые акценты. В частности, они отказываются от представлений о сознании, которое стремится прорваться к реальности и тем самым достичь истинного познания. В этой связи язык становится инструментом для взаимодействия с окружающей средой, а не способом ее репрезентации этой среды. Если историка философии поместить в представленную Рорти модель, то получится, что работа с текстом сводится вовсе не к попытке понять первоначальный замысел, но к апроприации его содержания и поиску наиболее значимых для современного контекста идей. Для целей нашей статьи важно отметить, что прагматическое представление о языке и познании влечет за собой отказ от противопоставления субъекта объекту познания: «… нет никакой возможности отделить “вклад в наше знание со стороны самого объекта” от “вклада в наше знание со стороны нашей субъективности”» [Там же, с. 32].

Важным аспектом прагматического поворота становится «согласие» как итог теоретической деятельности. Если мы отрицаем репрезентализм и познание как стремление адекватным образом описать реальность, то встает вопрос о целях познания и конечном результате наших познавательных усилий. Ответ прагматистов в лице Рорти звучит следующим образом: «Задача познания – достигать согласия между людьми относительно того, что им следует делать» [Там же, с. 30]. Какую в таком случае мы поставим задачу перед историком философии? В чем будет заключаться согласие в этой науке? Вероятно, в данном случае согласие будет сводиться к выработке нового канона. Каждая историческая эпоха пишет свою историю философии, включая и исключая из канона тех или иных философов и философские идеи. Сложно представить, что этот отбор происходит исключительно из-за любви к истине. Следует согласиться с прагматистами, что в случае с историей философии мы тоже имеем дело с особого рода «пользой».

Наряду с вышеуказанными поворотами можно выделить и релятивистский поворот, хотя, на наш взгляд, он во многом пересекается с проблематикой риторического и прагматического поворотов. Не следует забывать и про нарративный поворот, благодаря которому рассказ и сюжет стали самодовлеющими и вытеснили собой понимающий субъект и объект понимания. Сюда же стоит добавить интерпретационный, переводческий, перформативный, иконический повороты. Но мы считаем, что для целей нашей статьи достаточно уже рассмотренных примеров, поэтому перейдем к выводам.

Рассмотрев лингвистический, риторический и прагматический повороты применительно к проблеме оправданности сохранения субъект-объектной дихотомии в отношении процедуры понимания, мы пришли к выводу, что век поворотов задал новые рамки и провозгласил новые вызовы, которые вряд ли могут быть удачно отражены прежними инструментами. Наш небольшой обзор показал, что в философии давно уже утвердилась тенденция на снятие субъект-объектного противостояния, которое в более широком виде представлено как разделение реальности на субъективную и объективную. Это снятие происходит в разных контекстах, но наиболее ярко оно проявляет себя в революционном представлении о роли и месте языка. Субъект понимания отныне не кажется активным актором процесса понимания, он приобретает статус соучастника этого процесса, текст и язык сами диктуют правила игры и предъявляют свои требования субъекту познания, от которых он не может отстраниться. Риторический поворот усиливает вызовы лингвистического поворота. Мы должны учитывать не только язык и его логику, но и тот факт, что мы презентуем результаты своей работы не абстрактному субъекту, но конкретному обществу, и поэтому должны учитывать его специфику. Прагматическая парадигма в свою очередь указывает нам, что прежние отношения субъекта и объекта понимания, заключающиеся в поиске компромиссного решения в деле поиска истины, вовсе не стоят того, чтобы их пролонгировать. Познание не является предприятием, направленным на поиск истины, но является способом солидаризации людей. Исходя из этих тенденций можно заключить, что проблема прояснения логики процедуры познания в истории философии не может ограничиваться вопросом о степени субъективности или объективности этого понимания.

¹ Базовые принципы неориторики были прокламированы в работе Хаима Перельмана и Люси Ольбрехтс-Тытеки «Новая риторика» [Perelman, Olbrechts-Tyteca, 1969].

About the authors

A. A. Sanzhenakov

Author for correspondence.
Email: sanzhenakov@gmail.com
Candidate of Philosophical Sciences, Senior Researcher Nikolayev Str., 8, Novosibirsk, Russia

References

Supplementary files