Смерть Михаила Андреевича Достоевского в судебно-медицинских документах

Аннотация

От официального разбирательства по поводу скоропостижной смерти М. А. Достоевского, отца писателя, остались разрозненные, вторичные документы. Среди них — формулировка причины смерти. Опираясь на судебно-медицинские руководства, мы восстанавливаем контекст и пытаемся прочитать результативную часть заключения каширского уездного врача И. И. Шенкнехта, вскрываем внутреннюю цельность текста, равно как и его соответствие представлениям и нормам 1-й половины XIX века.

Полный текст

С его июня 6 числа утром надворный советник Михайла Андреев Достоевский, имея от роду 54 года, распоряжавшийся имением покойной его жены Каширского уезда в селе Даровом, быв в поле за возившими крестьянами навоз, скоропостижно умре. По произведенному временным отделением сего суда следствию в насильственной смерти его, г-на Достоевского, сомнения и подозрения никакого не оказалось, а последовала она, как свидетельством уездный штаб-лекарь Шенкнехт удостоверяет, от апоплексического удара вследствие сильных геморроидальных напряжений, от коих привычного пособия не было принято.

Дело о сем имеет быть отослано в Каширский уездный суд, о чем Вашему превосходительству суд сей честь имеет донести, равно и Тульскому губернскому правлению донесено сего же числа.

Старший заседатель Колесников»¹.

Такое донесение тульскому гражданскому губернатору А. Е. Аверкиеву было составлено Каширским земским судом 16 июня 1839 года за номером 3079. До реформ 1862–1864 годов полицейскими расследованиями ведал суд, вне городов — земский суд, то есть самая низшая судебная инстанция. Об итогах расследования этот суд извещал гражданского губернатора и параллельно передавал полученные результаты в уездный суд на рассмотрение и утверждение. Само расследование потребовалось, поскольку нормами того времени «запрещалось прежде осмотра судебно-медицинского предавать земле следующие трупы <…> д) людей, бывших по видимому здоровыми и умерших скоропостижно от неизвестной причины»². Случившееся с М. А. Достоевским было особенно подозрительным: в то время инсульт не считали скоротечным заболеванием: «…обыкновенно ни апоплексия, ни пострел <здесь: асфиксия. — Г. П.> не причиняют внезапной смерти, за исключением так называемой нервозной апоплексии, которая не оставляет после себя никаких следов в трупе»³. Представление изменится лишь к 1870-м годам: «В жизни человека немало встречается таких обстоятельств, под влиянием которых нередко расстраивается здоровье, а иногда и самая жизнь внезапно подвергается явной и скорой опасности. К числу таких обстоятельств относятся все скоротечные и часто смертельные случаи, как то: апоплексический удар или апоплексия головного мозга…»⁴.

Фактическая сторона дела такова. Утром 6 июня (по старому стилю) М. А. Достоевского, когда он находился в поле близ Дарового, одной из сво- ей деревень, хватил инсульт. Умер он не сразу. Во всяком случае, крестьяне успели послать в г. Зарайск (Рязанская губерния) за тамошним доктором И. Х. Шенроком (отцом гоголеведа В. И. Шенрока, коллеги по московской классической женской гимназии С. Н. Фишер племянницы Ф. М. Достоевского и последней владелицы Дарового М. А. Ивановой [12, 179–193], [13, 335–358]). Будучи коммерческим врачом, И. Х. Шенрок не имел права осуществлять судебно-медицинские экспертизы и подписывать официальные документы (тем более на территории другой, Каширской, губернии). Следовательно, его вызывали еще живому М. А. Достоевскому, чтобы помочь. Однако прибыв в Даровое около полудня, доктор обнаружил своего коллегу уже умершим. По фиксации смерти был вызван пристав 2-го стана Каширского уезда И. Силич, который сакнционировал проведение положенного по закону судебного разбирательства. Поскольку уездный центр, Кашира, отстоит от Дарового на 50 км, то следственная группа («особое отделение») могла быть сформирована не ранее 7 июня. Проведение вскрытия разрешалось только в дневное время. Следовательно, оно пришлось скорее всего на 8 июня (ср. из письма М. М. Достоевского к А. А. и А. Ф. Куманиным от 30 июня: «Боже мой, какою ужасною смертью умер папенька! два дня на поле… может быть, дождь, пыль ругались над бренными останками его»⁵), но может быть, и на 9-е число. К 16 июня все материалы разбирательства были собраны, обобщены и ситуация казалась полностью проясненной. В настоящей статье мы постараемся прочитать оставшиеся от этого изначального разбирательства документы в контексте судебно-медицинских практик 1-й половины XIX века. Несмотря на расхожее мнение, будто в первой половине XIX века русская криминалистика была совершенно не развита, в действительности к 1839 году имелись четкие рекомендации и регламенты. В это время существовали, как минимум, 5 судебно-медицинских руководств: переводные «Избранные места судной медико-хирургической науки» Я. Пленка (пер. Ив. Кашинского. СПб., 1799), «Карманная книга для присяжных врачей и хирургов при судебных вскрытиях мертвых тел» Ф. Г. Роозе (пер. Мар. Брунера. М., 1807), адаптация на русской почве штабс-лекарем Брыковым «Судебной медицины» Лесье, Ренара, Лесне и Рие (СПб., 1823), оригинальные «Опыт руководства к судебно-врачебной науке» В. Тиле (М., 1826) и «Краткое изложение судебной медицины» С. А. Громова (СПб., 1838). В «Военно-медицинском журнале» регулярно публиковались материалы на судебно-медицинскую тематику, в частности, статьи по токсикологии А. П. Нелюбина, по судебной анатомии Г. П. Буяльского, Г. И. Блосфельда. Чуть позже — последний станет автором монографий «Начертание судебной медицины для правоведов» (Казань, 1847); «О влиянии судебной медицины на судопроизводства» (Казань, 1848), «О правах утробных и новорожденных недоношенных младенцев вообще» (Казань, 1856). Криминалистика, судебная медицина, судебная психиатрия в это время были сферами особого научного интереса (как в Европе, так и в России). Эти наработки задают определенный дискурс, в рамках которого стоит попытаться прочитать документы разбирательства. Хотя по вопросам, связанным со смертью М. А. Достоевского, существует обширная литература [1, 194–209], [2, 250–261], [3, 85–125], [4, 56–58], [5, 38–42], [6, 209], [7; 8, 13–14], [9, 49–61], [10, 131–134], [11, 87–94], [14, 217–220], [15, 18–19], [16, 15–29], [17], [18, 131–193], [19], [20], [21, 75], [22, 58–71], [23, 7–8], [24, 25–33], [25], задача осмыслить материалы, исходя из норм медицинского и юридического семиозиса XIX века, не была поставлена и, соответственно, не была решена.

С момента публикации Г. А. Федоровым выписок из полицейских мате- риалов [17] остро встал вопрос, как относиться к данным документам и можно ли им доверять. Категорически отрицательный ответ давала В. С. Нечаева: «…кажется несколько наивной уверенность Г. А. Федорова в возможности обнаружить в архиве николаевского суда 30-х годов, среди хранимых документов, следы “фальсификации” приговора» [11, 91, 93–94]. К отрицательному ответу склоняется и И. Л. Волгин: «…наивно полагать, что российские уездные лекари, у иных из которых, если вспомнить классику, больные “выздоравливают как мухи”, исполняют свой долг со скальпелем в одной руке и новейшим (1832 года) “Кратким изложением судебной медицины для академического и практического употребления” в другой. Увы, Россия — не правовое государство» [3, 120]. В обоих случаях мотивация близкая: стоит ли с доверием относиться к документам, которые могли быть сфабрикованы? В контексте советской и постсоветской истории мы понимаем подобный скепсис, но не разделяем его как дискурсивную основу для прочтения. Поставить под сомнение и заподозрить в фальсификации можно любой документ, когда бы, кем бы и зачем бы он ни был создан. На наш взгляд, приблизиться к пониманию, что случилось в Даровском поле 6 июня 1839 года мы можем (может быть, можем) лишь в том случае, если прочитаем сохранившиеся материалы (материалы разные: полицейские, мемуарные, фольклорные) в рамках присущих им дискурсивных норм и стратегий. Только после прочтения у нас откроется возможность сопоставить разные версии и решить, чему и почему мы больше верим. Именно поэтому мы должны максимально ответственно и точно понять сами тексты, в том числе и версию уездного медика И. И. Шенкнехта — на чем она строится? какие резоны ее поддерживают? почему суд, зная все версии, предпочел именно ее? почему суд и семья предпочли разные версии?

После обнаружения «мертвого тела» (со следами насилия, равно и без оных) назначенный губернатором особый «удаленный» сотрудник земского суда, становой пристав, должен был обратиться в свой земский суд с просьбой о командировании следственной группы («особое отделение») и – параллельно — в уездную врачебную палату с истребованием врача. На последнем лежала ответственная задача — сформировать заключение, которое был определяющим для дальнейшего хода следственных действий:

«Врач, назначенный судом или какою другою властью для вскрытия тела, дабы определить как свойство и место повреждения, так и причину смерти, должен понимать важность и трудность своего назначения, <…> его наблюдения и заключения из оных выведенные будут иметь великое влияние впоследствии…»⁶.

После окончания работы врач составлял заключение в двух экземплярах и отправлял один в уездную врачебную палату на обсуждение и утверждение, а другой — в суд:

«По представлении свидетельства по принадлежности в судебное место врач в то же самое время обязан препроводить копию с него при особенном рапорте во врачебную управу или к ближайшему своему медицинскому начальству, чтобы оно <…> могло заблаговременно пополнить или исправить их и через то отвратить как излишнюю проволочку дела, так и самого врача предотвратить от дальнейшей строгой за то ответственности»⁷.

Лишь после утверждения палатой заключение становилось юридически значимым документом.

Таким образом, от экспертизы каширского уездного врача, Ивана Ивановича Шенкнехта, должны были остаться следующие документы:

• заключение об обследовании «мертвого тела» М. А. Достоевского;
• копия заключения, внесенная в Журнал Тульской врачебной палаты;
• акт об утверждении заключения Тульской врачебной палатой;
• отсылки к результативной части заключения в следственных материалах.

Центральные документы — собственно заключение и его копия — до нашего времени не дошли. Первое, вероятно, было утрачено после Судебной реформы 1864 года и переформатировании местных хранилищ судебной документации (в архив Министерства юстиции принимались дела до XVIII века включительно). Второе — погибло совсем недавно: журнал Тульской врачебной палаты за 1839 год выведен в 2002 году из состава хранимых в Государственном архиве Тульской области документов⁸.

До нас, соответственно, дошли лишь выписка из протокола об утверждении экспертизы и отсылки в следственных материалах. Из последних нам известна резолютивная часть заключения: «<смерть. — Г. П.> последо- вала ему, как видно из свидетельства Каширского уездного штаб-лекаря Шенкнехта, от апоплексического удара, вследствие сильных геморроидальных напряжений, от коих привычного пособия принято не было»⁹. Что в рамках дискурсивных норм 1-й половины XIX века означает данная формулировка?

Апоплексия в терминологии XIX века — это общее обозначение острых нарушений мозгового кровообращения (инсультов). Однако смысловой центр формулировки вовсе не это слово. Инсульт инсульту рознь: в одном случае он развивается самопроизвольно, в другом — спровоцирован (например, отравлением или побоями). Он может развиться под внешним воздействием закономерно, а может — как побочное, акцидентальное следствие. Отсюда проистекает фундаментальная разница: в первом случае можно говорить об убийстве или о покушении на убийство, а во втором — лишь о несчастном случае. Все эти нюансы оказались некогда опущены В. С. Нечаевой в ее критике Г. А. Федорова и обнаруженных им документов:

«Мы продолжаем оставаться уверенными, что убийство, или покушение на убийство, сопровожденное апоплексическим ударом, имело место» [11, 96]. Однако с юридической точки зрения разница огромна. Более того, нюансы того, что можно, а что нельзя считать убийством, покушением на убийство и т. п., детально дискутировались русскими юристами XIX века. Вспомним прекрасную по своей проблемности, остроте и в каком-то смысле провокативности книгу С. И. Баршева «К учению о покушении» (М., 1865). В таком разрезе смысловой акцент падает не на «апоплексический удар», а на фрагмент «<вследствие. — Г. П.> сильных геморроидальных напряжений, от коих привычного пособия принято не было». Они-то и есть выяв- ленная И. Шенкнехтом конечная причина смерти М. А. Достоевского. Но что такое эти «геморроидальные напряжения»? И о каких «привычных пособиях» (и для кого привычных) идет речь?

Такого словосочетания — геморроидальные напряжения — не существовало в качестве устоявшегося термина (во всяком случае, просмотренные нами материалы по судебной медицине его не содержат). Поэтому сказать наверняка, что здесь имел в виду И. И. Шенкнехт, невозможно, тем более в отсутствие акта с результатом вскрытия тела М. А. Достоевского. Однако напрашиваются две возможные интерпретации.

Можно прочитать «геморроидальные напряжения» в современном значении. Медицина XIX века прекрасно знала термин геморрой (впрочем, предпочитала использовать вместо него почечуй)¹⁰. Тогда «геморроидальные напряжения» — это запор. Медицина 1-й половины XIX века указывала на способность запора спровоцировать инсульт.

Более вероятно прочтение «геморроидальный» как в современном смысле «геморрагический». Дело в том, что в XIX веке геморрой рассматривался прежде всего как системное сосудистое заболевание, связанное с процессами тромбообразования и варикозным расширением вен¹¹. (Потому в языке медицины 1-й половины XIX века диагноз «геморой» употреблялся и для обозначения любых кровотечений, вызванных повреждением вен и тромбозом¹².) Степень сближения понятий «геморой» и «геморрагия» варьировалась (от их принципиального разведения до полного тождества):

«Почечуйные стремления состоят в приливе крови к голове <…> в скором, сильном и неправильном пульсе <…>. При приливе крови к голове замечается <…> шум и звон в ушах, искры и пятна пред глазами…»¹³.

При таком прочтении интенция И. И. Шенкнехта состоит в указании на вызванный старческим износом сосудов и гипертонией инсульт как на причину смерти.

С сосудами дела у М. А. Достоевского, действительно, обстояли неважно (и возрастные изменения в кровяной системе были для него самого очевидны):

«Тебе известно, что я по летам моим, а более по неприятностям жизни привык отворять кровь, но как в Зарайске нет хорошего фельдшера, то из опасения, чтобы он мне не испортил руки, я сделал большую просрочку, болезнь со дня на день делалась худшею, к несчастию, в это самое время я получил от брата твоего, Фединьки, письмо, для нас всех неприятное

<…>, это меня, при болезненном состоянии, до того огорчило, что привело в совершенное изнеможение, левая сторона тела начала неметь, голова начала кружиться; тут я призвал Бога на помощь, послал за фельдшером, который измучил меня четырьмя разрезами до того, что я претерпел 4 обморока, не помню как наконец он успел мне пустить кровь, эта операция меня пооблегчила» [9, 119–120].

«Привычные пособия» в таком случае — это кровопускание, которое, действительно, было обычным средством профилактики инсульта, причем не просто в культуре XIX века, но и лично для М. А. Достоевского. Вероятно, в лето, когда «…рабочие лошади часто подвергались скоропостижным ударам от солнечного зноя»¹⁴, Михаил Андреевич по каким-то причинам снова пропустил курс кровопускания.

Вне зависимости от того, какой точный смысл мы вложим в «геморроидальные напряжения», очевидно, что в обоих случаях нет и тени намека на убийство.

Однако как была получена данная формулировка и каким образом врач мог установить инсульт?

Основная задача уездного врача в ходе судебно-медицинского обследования покойного состояла во вскрытии¹⁵. В ходе последнего И. Шенкнехт должен был обнаружить патологоанатомическую картину геморрагического инсульта (похожую на приведенную в примечании 15). Вскрытие и вообще работа над «мертвыми телами» была своеобразной визитной карточкой медицины XIX века. Начинали упражняться студенты-перво- курсники, причем в первом же триместре: «В течение сентябрьской трети сего 1809 года преподал я практически учение анатомическое, костесловие и большую часть мышцесловия <…>. Сверх сего занималися они практическим трупоразъятием, а особливо по части мышцесловия»16. Затем в про- зекторской упражнялись на протяжении всего срока обучения 17, с опорой на анатомический театр читалась хирургия: «Экстраординарный профессор г. Миронович показывал учащимся на трупе следующие операции…»18. Цитаты приведены из дел, отражающих учебу самого М. А. Достоевского в Московском отделении Императорской медико-хирургической академии, но справедливы они, вероятно, и для медицинского факультета Московского императорского университета чуть более позднего времени (Шенкнехт — выпускник 1824 года). Манипуляции подобного рода входили в состав всех итоговых медицинских экзаменов (равно как и проверка знаний в области судебной медицины). Например, из программы экзамена на начальное медицинское звание лекаря: «Предметы, в коих желающий получить звание Лекаря экзаменуется, суть следующие: <…> 15 судебная медицина. <…> Выдержавший такое испытание, обязан: а) Сделать анато- микофизиологическую демонстрацию какого-либо органа или части тела, б) Вскрыть мертвое тело по правилам судебной медицины, в) Сделать хирургическую операцию на мертвом теле, с описанием подвергающихся операции частей <…>. Сии испытания производятся в присутствии профессоров, каждого по своему предмету»19.

К 1839 году И. И. Шенкнехт был опытным врачом. Позади были 15 лет работы в Лодейном Поле, Богородицке, Кашире, сдача экзаменов на звание акушера и штаб-лекаря. Да и университет он закончил с прекрасными результатами (лекарь первого отделения20). Не отличить следы апоплексического удара с разлитием крови он, конечно же, не мог. Пропуск гематом, порезов, повреждений внутренних органов, можно предположить, лишь допустив фронтальную фальсификацию дела, равно как и отказ от проведения вскрытия. Осторожное сомнение в последнем допускает И. Л. Волгин: «Еще один немаловажный вопрос: производилось ли вскрытие? По закону оно вроде должно было быть. Однако об анатомировании упоминает лишь Андрей Михайлович, и то вскользь. В судебных материалах на это обстоятельство нет никаких ссылок» [3, 122]. Впрочем, если вскрытия не было, то что же утверждала и ревизовала Тульская врачебная палата? —

«1839 года июня 22-го, четверток, по наличности одного присутствующего в рассмотрении дел не было, а 23 дня, пяток, прибыв в Тульскую врачебную управу господа присутствующие: инспектор статский советник и кавалер Миллер, оператор коллежский советник и кавалер Бер в 3-м часу по полуночи слушали рапорты уездных врачей с копиями с свидетельств о мертвых телах <…> № 581. Каширского от 16 июня № 90м о надворном Советнике Достоевском. Приказали приобщить к таковым же. <…> Скре- плено печатью и исходящая послана 24 июня»21. Стиль документа показывает, что для членов палаты заключение И. И. Шенкнехта ничем не отличалось от множества других. Но для данного жанра нормой было описание результатов вскрытия, а значит, отсутствие последнего должно было бы удивить членов палаты и как-то проявиться в протоколе. Кроме того, отметим: несмотря на претензии к работе следственной группы, ни одна из инстанций не высказывала никаких замечаний к заключению И. Шенкнехта. В случае же возникновения сомнений для перепроверки результатов судебно-медицинской экспертизы могла быть назначена, согласно законодательству, эксгумация и проведена повторная экспертиза.

Врач в следственную группу не входил, подчинялся не каширским судебным инстанциям, а Тульской врачебной палате. Сочувствовал крестьянам? — Уж в этом заподозрить И. И. Шенкнехта трудно: «Находился под судом в 1833 году за нанесение обиды крестьянину графини Орловой Филиппу в 2 ударениях рукою по лицу, по коему делу присуждено взыскать с него в бесчестие десять рублей, но по положению Комитета г.г. министров 9 и 23 генваря 1835 года Высочайше ему оштрафованием считать препятствие к получению наград, кроме знака отличия беспорочной службы»22. Врачу не было никакого смысла фальсифицировать заключение и подвергать себя риску уголовной ответственности (суд в дальнейших действиях опирался на его заключение, то есть «крайним» был бы доктор).

Сопоставив дошедшие до нас фрагменты полицейского расследования с дискурсивными практиками судебно-медицинских отчетов и норм 1-й половины XIX века, видим, что составленные тексты органично вписываются в судебные практики того времени и прочитываются в их контексте. Спровоцированный хронической гипертонией апоплексический удар мотивированный вывод независимого от следственной бригады официально назначенного врача Ивана Ивановича Шенкнехта.

* © Г. С. Прохоров, 2015

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Государственный архив тульской области (ГАТО). Ф. 90. (Тульский гражданский гу- бернатор) Оп. 1. — Т. 20. — № 15246. — Л. 38–38 об. (Ведомость о происшествиях в Тульской губернии в течение 1-й половины Июня 1839 года).

² Устав о медицинской полиции // СвЗРИ. 1839. Т. XIII. п. 537. Ср.: Тиле В. Опыт руковод- ства к судно-врачебной науке. М., 1826. С. 54–55, 58.

³ Блосфельд Г. И. Начертание судебной медицины для правоведов. Казань, 1847. С. 177; Ср.: Громов С. А. Краткое изложение судебной медицины. СПб., 1838. С. 253.

⁴ Глинский, Н. Ф. Об апоплексии мозга, или постреле. СПб., 1874. С. 3.

⁵ Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений : в 15 т. Т. 15. СПб., 1996. С. 662.

⁶ Лисье, Ренар, Лесне, Рие. Судебная медицина. СПб., 1823. С. 117.

⁷ Громов С. А. Указ. соч. С. 107. Ср. Тиле В. Указ. соч. С. 84.

⁸ См. опись 2-ю 75-го фонда ГАТО, где под № 673 числится дело «Журналы заседаний Тульской врачебной управы за 1839 год».

⁹ ЦИАМ. Ф. 2150. Оп. 1. № 108. Л. 290 об. (Книга для записей определений суда за 1839 год).

¹⁰ По геморрою к 1840 г. существовала весьма значительная литература: Бутковский П. А. Подробное и основательное наставление распознавать и лечить геморроидаль- ную болезнь. СПб., 1830; Рихтер Ф. Наставник для страждущих почечуем (геморро- ем). М., 1831; Шклярский В. О распознавании и лечении геморроидальной болезни. СПб, 1838; Риттер Х. Новый, вернейший способ лечения геморроя холодной водой. М., 1839.

¹¹ Бутковский П. Указ. соч. С. 108–111.

¹² Там же.

¹³ Риттер Х. Указ. соч. С. 27; Бутковский П. Указ. соч. С. 268.

¹⁴ Бунин Н. А. Отчет по сельскому хозяйству за 1839 год // Земледельческий журнал. М., 1839. № 4. С. 335.

¹⁵ Причем во вскрытии полном. Врачу рекомендовали начинать с наиболее подозритель- ной полости, но заканчивать вскрытием всех систем организма. Вот типичный обра- зец описания того времени:

«1839-го года декабря 31-го воскресение, 1840-го года генваря 1-го понедельник при- сутствия не было. А 2-го числа вторник. В присутствие Рязанской врачебной управы прибыли инспектор статский советник кавалер Недригайлов, оператор медико-хи- рург Голицынский, акушер штаб-лекарь Пучковский. {По полуночи в 10-ть часов.} Слушали:

Рапорт Рязанского уездного лекаря Круглова от 29-го декабря с № 211-м пущенный, а сею управою 30-го декабря полученный, с приложением копии с свидетельства, в коей написано: 1839-го года декабря 19-го дня по отношению рязанского пристава 2-го стана за № 1377-м отправился он в село Константиново для открытия причины смерти скоропостижно умершей княгини Долгоруковой крестьянской женки Дарьи Трофимовой; прибывши на место, при приставе Леонове и при понятых сторонних людях приступил к наружному осмотру, по коему оказалось: что оное тело лежит в избе на лавке лицем вверх, руки сложены на груди, ноги протянуты прямо, задняя