Apollon Grigoryev and Dostoevsky (artistic incarnations, transformation and reassessment of Russian “Pochvennichestvo”)

Texto integral

1

В статье «Судьба Аполлона Григорьева» Александр Блок назвал этого русского поэта и критика «буйным, благородным и страждущим юношей с душою Дмитрия Карамазова» [Блок: 496]. Впоследствии Б. Ф. Егоров, как и полагается исследователю, обратил внимание на оборотную сторону блоковского наблюдения: «…некоторые реплики и черты характера Мити Карамазова у Достоевского напоминают григорьевские» [Егоров: 6].

В. А. Туниманов поставил вопрос более широко: о «близости, частично переходящей в конгениальность» самих «художественных натур двух крупнейших литераторов-почвенников» [Туниманов: 38]. Близость эта предопределила, по Туниманову, «эстетико-идеологическое родство многих суждений, сопоставлений и выводов А. Григорьева и Ф. Достоевского», обусловленное «общими философско-эстетическими принципами анализа явлений жизни и литературы, единых критериях (или "критериумах", как писал Григорьев), среди которых особенно важны два, теснейшим образом связанные — "живой жизни" и "народности", составившие фундамент, "аксиоматику" почвенничества» [Туниманов: 47].

Развивая этот подход, С. Н. Носов рассматривал вопрос о сходстве с Аполлоном Григорьевым не только образа Дмитрия Карамазова, но и героев Достоевского вообще: «В представлениях о человеческой судьбе, подвластной лишь воле осознаваемого как влекущая сила "рока", Ап. Григорьев был близок героям Достоевского, действительно жил теми "роковыми страстями", мучился теми "высшими идеями", которыми жили и мучались герои Достоевского. Даже ежедневная, будничная жизнь Григорьева в своей сумбурности и лихорадочности нередко достигала той почти фантастической накаленности, стремительности психологических коллизий и перемен, которая стала отличительной чертой романов Достоевского. Идеальная любовь к Л. Я. Визард, подлинно "фатальная" мучительная страсть к М. А. Дубровской, бесконечно тяжелые отношения с отцом¹, неспособность побороть губительное пристрастие к алкоголю, отчаянные попытки склеить из "лоскутков" славянофильства, западничества, шеллингианства и собственных "темных" прозрений новое органическое мировидение, бегство от долгов и жизненных неурядиц сначала в чуждую русской натуре Григорьева жаркую и солнечную Италию, затем в далекий провинциальный Оренбург, ссоры с друзьями и единомышленниками, разочарования, "загулы души", новые надежды и бурная журналистская деятельность — таков пунктир жизни Григорьева, столь напоминающий даже чисто внешне драматическое развертывание сюжета "Братьев Карамазовых"» [Носов, 1988: 58].

2

Предположение автора первой постсоветской биографии Григорьева С. Н. Носова (см.: [Носов, 1990]) о сходстве некоторых моментов жизненного пути поэта с сюжетом «Братьев Карамазовых все же представляется преувеличением. Зато отмеченная им принадлежность и Григорьева, и Дмитрия Карамазова к одному психотипу: натурам «сумбурным и лихорадочным» — очевидна и требует развития.

И Григорьев, и Карамазов были людьми неуравновешенными, склонными к запоям, «роковым» любовным увлечениям и даже подвергались тюремному заключению. Как люди искренние и увлекающиеся, они страстно влюблялись, были привержены «цыганщине», ценили поэзию (у Дмитрия эта последняя черта явлена в его склонности к декламированию чужих поэтических произведений), глубоко страдали и приходили к новым убеждениям через сильные переживания.

Подобное восприятие личности Григорьева Достоевским удостоверяют его отзывы о нем:

«...один из русских Гамлетов нашего времени (настоящих Гамлетов)»;

«Григорьев был бесспорный и страстный поэт; но он был и капризен и порывист как страстный поэт»;

«Григорьев не мог бы ужиться вполне спокойно ни в одной редакции в мире»;

«Может быть, из всех своих современников он был наиболее русский человек как натура (не говорю — как идеал; это разумеется)»².

Между тем о Дмитрии Карамазове отец его, Федор Павлович, после первой встречи с ним «вывел лишь, что молодой человек легкомыслен, буен, со страстями, нетерпелив, кутила» (Д30; т. 14: 12). И это впечатление не противоречит характеристике, данной ему повествователем: «…все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и "кутящей" жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег» (Д30; т. 14: 63).

Об этом же сходстве свидетельствуют параллели, имеющиеся в переписке Григорьева с Достоевским и в тексте романа. Так, Григорьев в письме, адресованном Н. Н. Страхову, следующим образом обращался к Достоевскому:

«Я горжусь тем, что во времена хандры и омерзения к российской словесности я способен пить мертвую, нищаться — но не написать в жизнь свою ни одной строки, в которую бы я не верил от искреннего сердца…»³.

В то же время отдельная глава «Братьев Карамазовых», включающая исповедь Дмитрия Алеше, озаглавлена: «Исповедь горячего сердца. В стихах». В ней Дмитрий говорит, что «влюбиться можно и ненавидя», что он теперь «летит» и при этом «боится», но ему «сладко». Он то и дело цитирует Пушкина и Шиллера (Д30; т. 14: 96—99) — поэтов, творчеству которых был привержен Григорьев⁴ и любовную лирику которых сопоставлял в своей статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина»⁵. И периодически рыдает, как григорьевский Виталин (см.: 297 и др.)⁶. Вместе с тем с самого начала в изображении Дмитрия видна критическая дистанция, выражающаяся уже в том, что следующие главы романа названы «Исповедь горячего сердца. В анекдотах» и «Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"» (Д30; т. 14: 100—113).

Эту критическую дистанцию Достоевского по отношению к Григорьеву в целом верно наметил своим замечанием о «разрушавшей, в сущности, его личность стихийности» С. Н. Носов [Носов, 1988: 63]. Более развернуто он обозначил ее следующим образом: «Григорьев в конце концов, следуя логике своих стихийных стремлений и мятежной личной судьбы, пришел к индивидуалистически окрашенному и в религиозно-мистическом свете осмысленному анархизму. Достоевский же, погружаясь в глубины личностной психологии, в сферу подсознательного в человеческой душе, с тревогой осознал и отразил всю деструктивность дремлющих в человеческой личности и готовых заявить о себе в ситуации "бунта" эгоистических и разрушительных инстинктов и именно вследствие признания объективной силы и власти индивидуализма отказался от его апофеоза…» [Носов, 1988: 71]⁷.

В сюжете «Братьев Карамазовых» это находит выражение в том, что Дмитрий Карамазов, не будучи убийцей своего родного отца (отметим, что весьма напряженные отношения с отцом были и у Григорьева), лишь по чистой случайности не лишил жизни взрастившего его, как родного сына, Григория, которому нанес тяжелое ранение и оставил истекать кровью. В тюрьме Дмитрий начинает испытывать какое-то универсальное сочувствие ко всему страждущему человечеству и обретает инстинктивную веру в русского человека и в Бога. И то, и другое находит обоснование в выше приведенных отзывах Достоевского о Григорьеве. Так что его острое переживание смерти поэта и так и не осуществившееся намерение написать о ней, отразившееся в подготовительных материалах к «Дневнику Писателя» (см.: Д30; т. 23: 182, 186; т. 24: 232, 235), в конечном итоге и выразилось, по-видимому, в образе Дмитрия Карамазова.

Очевидно, что сам Достоевский, передавший старшему из братьев Карамазовых значительную часть истории своих взаимоотношений с опекуном П. А. Карепиным по поводу доставшегося ему от отца наследства, был одним из прототипов Дмитрия. Учитывая то, что главным прототипом Ракитина, как было недавно мной показано, является Н. Н. Страхов, с которым у Достоевского действительно было немало скрытых разногласий (см.: [Кибальник, 2021a]), то в образе Дмитрия Карамазова, напоминающего самого писателя в молодости, он вполне мог изобразить другого своего близкого соратника по журнальной деятельности первой половины 1860-х гг.

Кстати, в этом случае образ Дмитрия Карамазова оказывается в то же время внутренне полемичным по отношению к тургеневскому Лаврецкому, одним из основных прототипов которого послужил, как известно, сам Григорьев. Образом этим Достоевский как бы возражает Тургеневу: вот каков был в действительности Григорьев, а образ Лаврецкого, увы, представляет собой его поэтизацию Тургеневым.

3

Очевидно, стоит попытаться конкретизировать и вопрос о других если не прототипах, то «тенях» или отблесках личности Григорьева в творчестве Достоевского. Тем более что образу Дмитрия Карамазова как наиболее яркому воплощению типа личности, если не разрушаемой, то доводимой до беды страстями, предшествовали у Достоевского предварительные подходы к его созданию.

Как показал И. З. Серман, на опровержении григорьевско-страховского деления людей на тех, что принадлежат к «хищному» типу, и тех, которые относятся к «смирному» типу, строятся образы Вельчанинова и Трусоцкого из «Вечного мужа» [Серман: 140—142]. В связи с этим могут быть поставлены и вопросы о таких героях Достоевского, как Лев Мышкин и даже Парфён Рогожин из романа «Идиот», а также Версилов и Аркадий Долгорукий из «Подростка».

Очевидно, что в каждом из них можно найти некоторые, достаточно сильно преломленные отражения личности и судьбы Григорьева. Так, настойчивое стремление Мышкина спасти Настасью Филипповну в общих чертах напоминает отношения Григорьева с Марией Дубровской. «Ты погибала без возврата, / А я мечтал тебя спасать», — писал об этом сам Григорьев в своей поэме «Вверх по Волге» (1862) (227). Соответственно, своей роковой влюбленностью в Настасью Филипповну он имеет отдаленное сходство с Рогожиным.

Кстати, имя этой героини Достоевского, быть может, отчасти навеяно одним флорентийским стихотворением Григорьева из цикла «Борьба»:

«Воображая важную картину,

Которую, наверное, найду;

Такую же, как и всегда и прежде,

А именно: тревожный дух в Надежде

Филипповне (сей первый дух забот —

Неутомливый дух самогрызенья)…» (122—123).

Аркадий Долгорукий в «Подростке», не будучи, в отличие от Григорьева, незаконнорожденным, сам объявляет себя таковым, глубоко переживая отсутствие формального отцовства Версилова по отношению к нему. В то же время долгий путь Версилова к браку со своей бывшей крепостной отдаленно напоминает гражданский брак Григорьева с Дубровской.

В творчестве Достоевского можно, впрочем, найти и более хронологически близкие к его общению с Григорьевым, и более вероятные отблески его личности. Одним из них нам представляется Дмитрий Разумихин. В этом герое в первую очередь справедливо усматривали черты характера горячо любимого брата Достоевского Михаила, бывшего на год старше него (см. об этом: [Викторович]). Однако некоторые свойства Разумихина: подверженность запоям и волокитство за женщинами из самых разных слоев общества — всё же имеют мало общего с М. М. Достоевским. Зато они прямо роднят его с Аполлоном Григорьевым.

Григорьев также был погодком с Федором Достоевским, только родившимся на год позже писателя, а скончался он в том же, что и Михаил Достоевский, 1864 г. Причем это также отчасти произошло в связи с его напряженным и временами не лишенным драматизма участием в журнальных предприятиях братьев Достоевских.

Достоевский, несомненно, не переставал сожалеть по поводу утраты своего яркого соратника, у которого было больше всего данных для того, чтобы стать главным истолкователем творчества писателя (см., напр.: [Шульц]). С годами, тем не менее, он все более и более критически смотрел на личность поэта, отдельные черты которой явно были разрушительными.

Можно предположить, что со временем в связи с этим у него появились и еще более отдаленные, своего рода карикатурные, «отблески» личности Григорьева. Не исключено, что один из них даже представляет собой капитан Лебядкин. Его вопиюще мезальянсная влюбленность в Лизавету Тушину и псевдопоэтические стихи имеют некоторые параллели как в неоднократных любовных неудачах Григорьева, так и в его отдельных неудачных, напрашивающихся на пародию стихотворных строках.

Например:

«Пусть вечно когти разгляжу,

Лишь подойду я близко.

Я по тебе с ума схожу,

Прелестный друг мой — киска!» (124—125).

Следующие довольно неказистые строки Григорьева:

«Отчего б не годилóсь,

Говоря примерно?

Значит, просто всё хоть брось…

Оченно уж скверно!» (111) —

даже входят, между прочим, в его знаменитую «Цыганскую венгерку».

Отдаленно корреспондирует с Григорьевым (особенно если принять во внимание его пристрастие к игре на гитаре) и незаконнорожденный брат Карамазовых Смердяков. Своеобразный бунт Смердякова против сложившегося положения вещей в форме убийства отца Федора Павловича Карамазова и его самоубийство по отношению к безудержному бунтарству Григорьева, выразившемуся в конце концов в его смерти, которая также отчасти похожа на самоубийство⁸, — явление в известной степени аналогичное.

Разумеется, если хотя бы некоторые из этих наших предположений сколько-нибудь основательны, то все же необходимо оговориться и подчеркнуть, что эти «отблески» личности Григорьева в творчестве Достоевского имеют характер карикатуры. Причем связаны они не только и даже, может быть, далеко не в первую очередь с Григорьевым.

Эти предположения вряд ли и в дальнейшем могут быть подкреплены убедительными доказательствами. Высказывая их здесь, мы в полной мере сознаем их рискованность.

4

Так или иначе, все высказанные выше соображения в общем подтверждают суждения моих предшественников в освещении темы «Григорьев, Достоевский и почвенничество». С. Н. Носов писал об этом так: «…как Григорьев не мог уместить в "почвеннические" постулаты всю сложность своего как бы пульсирующего от приступов полного отчаяния к всплескам новой веры миросозерцания, так и для Достоевского вся многогранность взгляда на человека и мир, на потаенные мотивы стремлений и поступков человека лишь в высшей степени условно могла совпадать с идеей приверженности народной "почве". <…> Может быть, основной парадокс этих двух концепций, столь близких и столь разных, в том, что они были созданы в русле "почвенничества", во многом противореча в то же время основным "почвенническим" постулатам» [Носов, 1988: 62, 71].

Действительно, во многом опираясь на теоретическую разработку Григорьевым почвеннической идеологии, Достоевский вслед за последним все время проблематизировал ее в своем собственном творчестве. Так, в «Записках из Мертвого Дома» он показал, что если дворяне и захотят сблизиться с народной «почвой», то представители последней все равно никогда не примут их за «своих».

Правда, в «Записках из подполья» справедливо усматривают не только проблематизацию, но и развитие почвеннической идеологии, напоминающее отдельные произведения самого Григорьева. По замечанию В. А. Туниманова, «"род", в котором Григорьев советовал писать Достоевскому, был ему, как критику-поэту и художнику, особенно близок: первая часть повести (метафизический бунт против Стены, философия и психология Подполья) многими чертами сродни бунту, "диалектическим коленцам" "ненужного человека" в "Безвыходном положении" и "Плачевных размышлениях"» [Туниманов: 46]. Стоит при этом отметить, что «народная правда», как она выражена в образе Лизы, как бы одерживающей в повести Достоевского моральную победу над «подпольным парадоксалистом», у самого Григорьева прямо никак не выражена.

Между тем в «Братьях Карамазовых» Достоевский развивает идеи уже не столько почвенничества, сколько «социального христианства». В отличие от многих предыдущих произведений, в которых он питал такие иллюзии, на сей раз он показывает, что в России, как и на Западе, по-братски, увы, не в состоянии относиться друг к другу даже родные братья (см. об этом: [Кибальник, 2021b]). А почвенничество — как образом Дмитрия Карамазова, так и всем строем своего романа — он теперь, скорее, опровергает.

В своем последнем романе Достоевский показывает русских дворян, ведущими себя так, что народ, вроде капитана Снегирева и его сына (пусть они и дворяне, но крайне обедневшие), может только чураться их. А сам этот народ настолько косный и неразвитый, что идеализировать его тоже не приходится. Об этом ярко свидетельствует образ Григория Кутузова, считавшего «драконом» собственного сына, родившегося шестипалым, и давшего убийственное для участи Дмитрия, но ни на чем, кроме его феноменального упрямства, не основанное показание о нем.

Возможно, впрочем, эта проблематизация или даже отступничество от почвенничества в «Братьях Карамазовых» представлены отчасти в «аполлоногригорьевском изводе». Ведь поэт также был далек от идеализации крестьянства и дворовых, а свои идеалы приобщения к народной «правде» и «живой жизни» связывал в основном с другими сословиями.

Единственное, в чем можно заметить своеобразную перекличку с «почвенничеством» в этом романе, это воплощенные в образе Дмитрия Карамазова надежды на обретение веры. Ведь сам Григорьев «силу» и «будущее» видел как раз в том, что «идеал еще расплывается в беспредельности, что он только вера, вера в жизнь и в народ» (Воспоминания: 356). Что, кстати сказать, роднит Достоевского не только с Григорьевым, но и с Ф. И. Тютчевым.

Окончательное разоблачение каких-либо иллюзий в отношении русского крестьянства было воплощено уже, однако, в творчестве не Достоевского, а А. П. Чехова — его ближайшего тайного «лучшего ученика» и одновременно, как водится в таких случаях, «опровергателя». В целом ряде своих произведений из жизни крестьянства, прежде всего в повестях «Мужики» (1897) и «В овраге» (1899), Чехов, кажется, окончательно покончил с тенденцией к идеализации русского крестьянства. Довершил это Бунин (повести «Деревня», 1910, «Суходол», 1912). А в современной русской культуре обширная и плодотворная традиция так называемой «деревенской прозы» венчается таким писателем, как, например, Роман Сенчин, окончательно порывающий с какими-либо почвенническими иллюзиями и доводящий до nec plus ultra чеховскую деидеализацию русского крестьянства.

Пожалуй, в чем Достоевский до конца жизни сохранил родство с Григорьевым, — это его приверженность идеалу «живой жизни», который звучит как в пламенных декларациях «смешного человека», так и в умудренных житейским опытом заветах старца Зосимы, а также верность «народной правде», открытой им в творениях Пушкина [Туниманов: 47].

 

¹ Здесь и далее в цитатах выделено нами. — С. К.

² Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1980. Т. 20. С. 135–136. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома и страницы в круглых скобках.

³ Григорьев А. Письма / изд. подгот. Р. Виттакер, Б. Ф. Егоров. М.: Наука, 1999. С. 267. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Письма и указанием страницы в круглых скобках.

⁴ См.:

«…Поговорим, мой милый,

О Шиллере, о славе, о любви! —

сказал мне нынче Вольдемар, с тою редкою обаятельною улыбкою, за которую я забываю все пытки, какими он меня мучит» (Григорьев Ап. Соч.: в 2 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 1. С. 324). Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в круглых скобках.

⁵ Cочинения Аполлона Григорьева. СПб.: Тип. тов-ва «Общественная польза», 1876. Т. 1. С. 280–281.

⁶ При этом в словах Дмитрия Карамазова отражаются строки из поэмы Ап. Григорьева «Вверх по Волге» (1862). См. об этом: [Криницын].

⁷ Григорьеву казалось, например, «преступным перед совестью» «сжать живую силу в определения» (Письма: 172). Соответственно, ему была, по-видимому, чужда идея постепенного самовоспитания личности, выраженная Достоевским в емком утверждении: «…сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина» (Д30; т. 25: 47). И в этом последнем различии, помимо теоретического «разномыслия», играла роль разная субъективно-личностная ориентированность: у Достоевского — на познание своего «я», познание человеческой души и обуздание ее «темных» стихий, у Григорьева — на предельное раскрепощение личностного «я», на слияние личностных стремлений со стихийными векторами времени.

⁸ Будучи в который уже раз выкуплен из долгового отделения, Григорьев, уже неспособный вернуться к нормальной жизни, скончался от инсульта. См.: Григорьев Ап. Воспоминания / ред. и коммент. Иванова-Разумника. М.; Л.: Academia, 1930. С. 509. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Воспоминания и указанием страницы в круглых скобках.

Sobre autores

Sergey Kibalnik

Institute of Russian Literature (Pushkinskiy Dom) Russian Academy of Sciences

Autor responsável pela correspondência
Email: kibalnik007@mail.ru
ORCID ID: 0000-0002-5937-5339

PhD (Philology), Professor, Leading Researcher

Rússia, nab. Makarova 4, St. Petersburg, 199034

Bibliografia

Arquivos suplementares