N. N. Strakhov and Dostoevsky’s “Pushkin Speech”

全文:

О катастрофической размолвке Н. Н. Страхова с Ф. М. Достоевским написано немало, однако даже наиболее пристально изучавшие эту историю ученые признавались, что Страхов «унес с собой <…> тайну так бурно выплеснувшейся ненависти к Достоевскому» [Туниманов: 296] и появление новых свидетельств способствует лишь тому, что «эта тайна углубляется» [Захаров, 2017: 61]. Тем не менее мы продолжаем отыскивать еще не известные подробности, снова и снова возвращаясь к обвинению, унижающему личность великого писателя и выдвинутому многолетним соратником. Цепь обстоятельств, приведших к злосчастному письму Страхова Толстому от 28 ноября 1883 г., стала объектом многих исследований¹, однако имеются некоторые лакуны. В их числе — история освещения литературным критиком Пушкинской речи Достоевского.

В свою очередь, существует обширная научная литература о Пушкинском празднике (см., например: [Левитт], [Волгин, 2017], [Белкина], см. также: [Викторович, 1991, 2019, 2020, 2021, 2022], [Викторович, Захарова]), но выступлений Страхова эти работы касаются лишь фрагментарно, исключение, пожалуй, составляет монография С. С. Шаулова, поставившего вопрос об отношении критика-философа к философским началам Достоевского-художника, об «уязвимости рационалистической критики перед вне-рациональным художественным образом» [Шаулов: 19].

Н. Н. Страхов приехал из Петербурга на праздник в честь открытия памятника Пушкину в Москве в качестве депутата от Императорской публичной библиотеки, как он сам вспоминал, «наканунѣ самаго открытiя»², и аккуратно посетил все праздничные мероприятия с 6 по 8 июня 1880 г. Итогом стала его корреспонденция в июньском номере петербургского журнала для детей и юношества «Семейные вечера», издававшегося С. С. Кашпиревой. Эта публикация была обойдена вниманием исследователей, писавших о взаимоотношениях Достоевского и Страхова, в том числе в подробнейшем изложении событий В. А. Туниманова, что привело ученого к ошибочному представлению об истории создания мемуарного очерка Страхова о Пушкинском празднике. Так, позднейшие вставки в переиздание (1888) очерка 1883 г. (см. далее) были в основном не написаны заново, а включены из печатаемой здесь корреспонденции (ср.: [Туниманов: 264–267]. Последняя осталась незамеченной, хотя была учтена библиографами³ и опубликована в источниковых базах данных⁴.

Ввиду малой известности статьи приведем ее первичную публикацию полностью.

ОТКРЫТIЕ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ

Я былъ на этомъ великомъ праздникѣ, продолжавшемся три дня, 6-го, 7-го и 8-го iюня; начиная съ обѣдни и панихиды въ Страстномъ Монастырѣ, я присутствовалъ на всѣхъ торжествахъ этого праздника: шелъ въ процессiи, клавшей вѣнки къ подножiю статуи, былъ на трехъ засѣданiяхъ, одномъ ученомъ въ Университетѣ, и двухъ литературныхъ въ <с. 261> Обществѣ Любителей Россiйской словесности; былъ на двухъ обѣдахъ, на обѣдѣ Думы, данномъ депутацiямъ, и на обѣдѣ Общества Любителей; былъ на двухъ литературно-музыкальныхъ вечерахъ; я слышалъ всѣ рѣчи, стихи и чтенiя, — говорилъ почти со всѣми дѣятельными участниками праздника, съ знакомыми и незнакомыми зрителями, и москвичами и прiѣзжими, — и потому я задумалъ написать небольшой разсказъ объ этомъ событiи, надѣясь, что я вѣрно понимаю и духъ всего празднества, и внутреннiй ходъ той драмы, которая на немъ разъигралась, хотя и была для многихъ можетъ быть совершенно незамѣтна.

Общее впечатлѣнiе праздника было необыкновенно сильное, и такое свѣтлое и радостное, что его трудно выразить словами. Многiе говорили мнѣ, что были минуты, когда они едва удерживали, или даже не успѣвали удержать слезы. И эта радость все росла и росла, не возмущаемая ни единымъ печальнымъ или досаднымъ обстоятельствомъ, и только на третiй день достигла наибольшаго напряженiя, совершеннаго восторга. При такихъ случаяхъ, когда собирается много людей и имъ представляется возможность говорить передъ толпою, иногда бываетъ, что чувства вражды, столь обыкновенныя въ человѣческомъ сердцѣ, ищутъ себѣ исхода, и ораторы не удерживаются отъ искушенiя вставить колкое слово противъ человѣка или дѣла, котораго не любятъ. Но тутъ ни разу не произошло ничего подобнаго; могу свидѣтельствовать, что въ продолженiи трехъ дней, когда я слушалъ съ утра до вечера, не было сказано ни одного слова дѣйствительно враждебнаго. Вотъ одно из чудесъ, <262> которыя совершила память Пушкина. Когда мы выслушали въ церкви проповѣдь митрополита Макарiя, говорившаго, что нужно благодарить Бога, пославшаго намъ Пушкина, и нужно молиться Богу, чтобы Онъ даровалъ намъ и новыхъ сильныхъ дѣятелей для различныхъ нуждъ Россiи, когда потомъ мы вышли на площадь и сдернутъ былъ холстъ со статуи, и мы пошли къ ней при звукахъ музыки — класть вѣнки, съ этой минуты, казалось, мысль о Пушкинѣ наполнила собою души, и всѣ думали только о томъ, какъ бы возвеличить его достойнымъ образомъ, какъ бы воздать ему хвалу самую высокую и вмѣстѣ самую справедливую. Враждѣ тутъ не могло быть никакого мѣста; но естественно, что между готовившимися говорить и читать загорѣлось сильнѣйшее соревнованiе. Это соревнованiе удвоивалось и утроивалось съ каждымъ днемъ, и оно-то составляетъ пружину той внутренней драмы праздника, о которой я говорилъ.

Люди самыхъ различныхъ направленiй и кружковъ были на этомъ праздникѣ; были депутаты отъ всякаго рода нашихъ государственныхъ и частныхъ учрежденiй; присланъ былъ депутатъ отъ французскаго правительства; читались телеграммы и письма отъ иностранныхъ учрежденiй и писателей, а также телеграммы и привѣтствiя отъ Чеховъ, Поляковъ и отъ другихъ славянскихъ земель, привѣтствiя, искренность и теплота которыхъ была невольно замѣчена. Но все это можно назвать только обстановкою; главная же роль, существенное значенiе конечно принадлежали и должны были принадлежать нашимъ литераторамъ, <263> которымъ предстояла трудная и важная задача — растолковать духъ и величiе Пушкина.

Извѣстно, что въ нашей литературѣ давно существуютъ двѣ партiи, западническая и славянофильская. Представителемъ западничества на праздникѣ былъ безъ сомнѣнiя И. С. Тургеневъ, самое громкое имя этой партiи, писатель, пользующiйся въ Москвѣ чрезвычайною любовью. Представителемъ славянофильской партiи былъ И. С. Аксаковъ, также пользующiйся и громкою извѣстностiю и общимъ уваженiемъ. Около этихъ двухъ вождей группировались многiя, болѣе или менѣе извѣстныя, имена, которыхъ я не перечисляю, боясь кого-нибудь пропустить и не имѣя времени для  справокъ. Вниманiе людей давно знакомыхъ съ литературой, въ томъ числѣ и мое, было все направлено на указанныхъ мною представителей; мы съ нетерпѣнiемъ ждали, что-то они скажутъ о предметѣ, о которомъ вѣроятно старательно подумали.

Въ первый день имъ почти не приходилось говорить; на публичномъ засѣданiи Университета читали свои статьи академики и профессора, и въ этихъ статьяхъ, какъ и во многихъ читанныхъ послѣ, было много интересныхъ фактовъ, точныхъ подробностей и вѣрныхъ замѣчанiй, но вопросъ о Пушкинѣ не былъ поднимаемъ во всемъ его объемѣ. Поэтому, самою интересною минутою этого засѣданiя была та, когда ректоръ провозгласилъ, что Тургеневъ избранъ почетнымъ членомъ Университета. Тутъ раздались потрясающiя, восторженныя рукоплесканiя, показывавшiя всю любовь студенческой молодежи къ знаменитому писателю. Вообще Тургенева очень чествовали, какъ <264> бы признавая его главнымъ представителемъ нашей литературы, даже, какъ бы прямымъ и достойнымъ наслѣдникомъ Пушкина.

Рѣчи на думскомъ обѣдѣ 6-го iюня конечно не могли быть длинны; но Аксаковъ, заявившiй желанiе говорить, какъ бы поспѣшилъ хоть и въ коротенькой рѣчи выразить свою мысль. Онъ сказалъ, что настоящимъ торжествомъ, принявшимъ неожиданно огромные размѣры, «всевластно объявилось дѣйствительное, доселѣ можетъ быть многимъ сокрытое значенiе Пушкина для Русской земли». «Пушкинъ», продолжалъ онъ, «это народность и просвѣщенiе; это залогъ чаемаго примиренiя прошлаго съ настоящимъ, это звено, органически связующее, хотя бы еще только въ области поэзiи, два перiода нашей исторiи».

«Не случайно поэтому, а глубокiй историческiй смыслъ сказался въ томъ, что именно въ Москвѣ — воздвиглась мѣдная хвала первому истинно русскому, истинно великому народному поэту».

Слова эти, прекрасно произнесенныя и громко прозвучавшiя во всѣхъ концахъ залы, заключали въ себѣ великую важность и новость для тѣхъ, кто зналъ положенiе дѣла. Оказывалось, что славянофилы, такъ-сказать усвояли себѣ Пушкина, что они уже не питаютъ того равнодушiя, которое прежде довольно замѣтно обнаруживали къ поэту⁵. Въ самомъ дѣлѣ извѣстно, что славянофилы обыкновенно смотрѣли на Пушкина почти какъ на подражателя, и за начало чисто-народнаго художества принимали Гоголя.

Краткое заявленiе Аксакова поразило впрочемъ не многихъ и, сколько знаю, не вызвало особенныхъ <265> толковъ. Настоящая литературная оцѣнка Пушкина должна была начаться только на другой день въ засѣданiи Общества Любителей Россiйской Словесности. Въ этотъ день, 7-го iюня, должны были читать свои статьи и Тургеневъ и Аксаковъ, но, такъ какъ засѣданiе затянулось за множествомъ рѣчей, стиховъ, вызововъ, то успѣлъ читать одинъ Тургеневъ. Его рѣчь, встрѣченная и провоженная шумными рукоплесканiями, оставила однако-же какое-то неясное впечатлѣнiе и была предметомъ оживленныхъ разсужденiй весь вечеръ того дня. Тургеневъ много говорилъ въ похвалу Пушкина и признавалъ его вполнѣ-народнымъ, т. е. самостоятельнымъ поэтомъ. Но на вопросъ, есть ли Пушкинъ поэтъ нацiональный, то есть великiй и всемiрный (такъ-какъ каждый поэтъ, вполнѣ выражающiй свою нацiю, тѣмъ самымъ есть великiй поэтъ, а тѣмъ самымъ есть и всемiрный поэтъ, вносящiй свой вкладъ въ общую сокровищницу человѣчества), на этотъ вопросъ Тургеневъ не далъ отвѣта. «Я не утверждаю», сказалъ онъ, «такого значенiя Пушкина, но и не осмѣливаюсь отрицать его»⁶. Эти слова возбудили большiе толки; точно также много говорили о тѣхъ разсужденiяхъ Тургенева, въ которыхъ онъ указывалъ на историческую будто-бы необходимость порицанiй и глумленiй надъ Пушкинымъ, долго происходившихъ въ нашей литературѣ и едва недавно затихшихъ. Онъ упомянулъ и о музѣ мести и печали, которая имѣла свои права на вниманiе и отвлекла умы отъ великаго поэта⁷. Но прогрессъ все ведетъ къ лучшему, по мнѣнiю Тургенева, и теперь поэзiя займетъ у насъ подобающее ей мѣсто. <266>

Послѣ этой рѣчи тѣ, которымъ приходилось говорить на слѣдующiй день, почувствовали удвоенное рвенiе къ разъясненiю значенiя Пушкина и очень волновались, надѣясь высказать такiя мысли, которыя устранили бы скептицизмъ Тургенева. Но то, что произошло на другой день, превзошло всѣ разсчеты и ожиданiя. Одинъ изъ первыхъ сталъ говорить Ѳ. М. Достоевскiй. Вся зала тотчасъ встрепенулась; столько искренности и чувства послышалось въ самомъ произнесенiи рѣчи, съ такою живостью и ясностiю развивалась въ ней одна цѣльная мысль, что всѣ стали слушать такъ, какъ будто до тѣхъ поръ никто и ничего не говорилъ о Пушкинѣ. Достоевскiй на Цыганахъ и Евгенiѣ Онѣгинѣ анализировалъ глубокiй взглядъ Пушкина на русскую жизнь, превознесъ удивительными похвалами Татьяну, съ величайшей яркостiю изобразилъ Пушкинское пониманiе чуждыхъ нацiональностей (на Пирѣ во время чумы, Каменномъ гостѣ, на отрывкѣ: «Однажды странствуя между долины дикой») и заключилъ той мыслью, что въ Пушкинѣ ясно сказалась Русская всеобъемлющая душа, что его поэзiя можетъ быть пророчитъ намъ великую будущность, — стать народомъ, въ которомъ найдутъ себѣ любовь и примиренiе всѣ народы земли. Разумѣется, мнѣ невозможно здѣсь дать и слабаго понятiя о всемъ содержанiи рѣчи Достоевскаго. Скажу только, что восторгъ, ею вызванный, былъ неизобразимый, непостижимый ни для кого, кто не былъ тогда въ той залѣ. Казалось, будто сказано было наконецъ то слово, котораго съ нетерпѣнiемъ ожидали цѣлыхъ три дня, <267> слово, достойное памяти Пушкина и отвѣчающее на тотъ восторгъ, которымъ всѣ были переполнены.

Но приходилось еще говорить Аксакову. Его рѣчью открывалась послѣдняя часть этого словеснаго торжества. Какъ давнишнiй любимецъ Москвы, онъ былъ встрѣченъ жаркими и долгими рукоплесканiями. Но вмѣсто того, чтобы начать рѣчь, онъ вдругъ объявилъ съ каѳедры, что не будетъ говорить. «Я не могу говорить», сказалъ онъ, «послѣ рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго; все, что я написалъ, есть только слабая варiяцiя на нѣкоторыя темы этой генiальной рѣчи». Слова эти вызвали громъ рукоплесканiй. «Я считаю», продолжалъ Аксаковъ, «рѣчь Ѳ. М. Достоевскаго событiемъ въ нашей литературѣ. Вчера еще можно было толковать о томъ, великiй ли всемiрный поэтъ Пушкинъ, или нѣтъ; сегодня этотъ вопросъ упраздненъ; истинное значенiе Пушкина показано, и нечего больше толковать!» И Аксаковъ сошелъ съ каѳедры. Когда затихъ шумный восторгъ, возбужденный этими благородными и горячими словами, Аксакова стали однако просить и понуждать прочесть свою рѣчь. Онъ уступилъ и прочелъ большую часть того, что написалъ. Прекрасное чтенiе, излагавшее въ живой и яркой формѣ славянофильскiе взгляды, было выслушано съ истиннымъ наслажденiемъ и часто прерывалось восторженнымъ одобренiемъ, напримѣръ, когда, прочитавъ стихи:

Не для житейскаго волненья,

Не для корысти, не для битвъ,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ⁸. <268>

Аксаковъ воскликнулъ: «Какой же пользы еще нужно? Да вѣдь такiе стихи — благодѣянiе!»

Въ концѣ засѣданiя на эстрадѣ вдругъ появилась группа дамъ; онѣ принесли огромный вѣнокъ Достоевскому. Онъ долженъ былъ взойдти на каѳедру, сзади его, какъ рамку для головы, держали вѣнокъ, и долго не смолкали рукоплесканiя всей залы.

Скажу въ заключенiе и о послѣднемъ литературно-музыкальномъ вечерѣ. На немъ самыя громкiя одобренiя доставались опять Достоевскому, и онъ въ апотеозѣ, которымъ кончился вечеръ, увѣнчалъ въ послѣднiй разъ бюстъ Пушкина. Но всего значительнѣе было, по моему мнѣнiю, чтенiе стихотворенiя Пророкъ. Достоевскiй дважды читалъ его, и каждый разъ съ такимъ напряженнымъ восторгомъ, что жутко было слушать и можно было почувствовать всю страшную силу этого удивительнаго стихотворенiя.

И такъ, вотъ что случилось на Пушкинскомъ праздникѣ. Когда на другой день я уже катился въ вагонѣ, мнѣ ясно представился весь ходъ этихъ событiй. Очевидно западники и славянофилы были тутъ равно побѣждены; славянофилы должны были признать нашего поэта великимъ выразителемъ русскаго духа, а западники, хотя всегда превозносили Пушкина⁹, тутъ должны были сознаться, что не видѣли всѣхъ его достоинствъ. И вотъ на этомъ мирномъ состязанiи обѣ партiи сами радостно признали себя побѣжденными. Я припомнилъ, какъ П. В. Анненковъ, извѣстный издатель, бiографъ и критикъ Пушкина, съ жаромъ сказалъ мнѣ послѣ рѣчи Достоевскаго: «вотъ что <269> значитъ генiальная художественная характеристика! Она разомъ порѣшила дѣло».

Но кто же побѣдилъ? Къ какой партiи принадлежитъ Ѳ. М. Достоевскiй? Какъ извѣстно, онъ любитъ примыкать къ славянофиламъ, но для меня, какъ для давнишняго сотрудника журналовъ, было несомнѣнно, что онъ не есть прямой славянофилъ, или по крайней мѣрѣ, что не изъ славянофильства онъ почерпнулъ то восторженное поклоненiе Пушкину, которое такъ блистательно выразилъ и которое дало ему побѣду. И я вспомнилъ съ большей живостiю ту партiю, къ которой онъ принадлежалъ¹⁰. Ее можно назвать чисто-литературною, или пожалуй Пушкинскою, наконецъ просто русскою. Она всегда сильно тяготѣла къ славянофильству, но не выставляла рѣзкихъ положенiй и законченныхъ общественныхъ теорiй и потому никогда не успѣвала добиться такого вниманiя публики, какимъ пользовались западничество и славянство. Она постоянно проповѣдывала величайшую любовь къ художественной литературѣ, придавала ей почти первенствующее значенiе въ духовной жизни народа, а потому можно сказать, благоговѣла передъ Пушкинымъ, какъ передъ главнымъ явленiемъ нашей литературы. Она, эта партiя, уклонялась отъ подражательности западничества, и всегда видѣла въ современной русской жизни больше содержанiя, чѣмъ находило исключительное славянофильство, всегда менѣе славянофильства чуждалась жизни иныхъ народовъ. Вотъ какая партiя побѣдила на Пушкинскомъ торжествѣ. И я вспомнилъ моихъ покойныхъ знакомыхъ, Аполлона Григорьева, когда-то такъ тонко и глубоко <270> объяснявшаго смыслъ Пушкина, благородныя фигуры Е. Н. Эдельсона, Б. Н. Алмазова и другихъ. Отъ этой молодой редакцiи Погодинскаго Москвитянина я перешелъ памятью къ другимъ покойнымъ журналамъ, къ первому году Русскаго Слова, ко Времени и Эпохѣ, выходившимъ подъ главнымъ руководствомъ и при главномъ участiи Ѳ. М. Достоевскаго и помѣстившимъ лучшiя статьи Ап. Григорьева, и наконецъ къ Зарѣ, старавшейся сохранить и поддержать преданiя этой школы¹¹. Въ самой рѣчи Достоевскаго и даже въ его чтенiи Пушкинскихъ стиховъ я невольно узналъ столь знакомые мнѣ духъ и прiемы школы, къ которой самъ принадлежалъ, духъ и прiемы только возведенные въ перлъ созданiя.

И такъ то, что случилось, было естественно и неизбѣжно. На Пушкинскомъ торжествѣ должна была одержать верхъ та партiя, которая во все продолженiе послѣднихъ тридцати лѣтъ питала и исповѣдывала поклоненiе Пушкину, и Ѳ. М. Достоевскiй, самый важный и дѣятельный представитель этой партiи, долженъ былъ получить вѣнокъ первенства, какъ то, что ему принадлежало по всѣмъ правамъ и заслугамъ.

Надѣюсь, что я вѣрно разсказалъ исторiю, которой былъ свидѣтелемъ. Другое истолкованiе едва ли возможно ей дать, и читатель можетъ быть извинитъ меня, если я, еще весь исполненный радостiю праздника и мыслями объ его значенiи, повторялъ про себя милыя слова А. Н. Островскаго, сказанныя имъ на обѣдѣ 7-го iюня: «будемъ веселиться; сегодня на нашей улицѣ праздникъ!»¹² Чѣмъ кто больше любилъ <271> русскую литературу, и слѣдовательно Пушкина, тѣмъ больше ему и досталось радости на этомъ торжествѣ.

Статуя и торжество конечно много будутъ содѣйствовать къ увѣковѣченiю имени Пушкина. Можетъ быть уже и теперь звукъ этого имени достаточно часто и громко повторялся, чтобы навсегда остаться въ памяти человѣчества, какъ остаются въ ней неизгладимо на вѣки не только Гомеръ и Шекспиръ, но и Пиндаръ, Горацiй и множество именъ самаго различнаго значенiя. Скоро должны наступить и со временемъ умножиться въ громадномъ числѣ перепечатки произведенiй поэта, комментарiи, бiографiи, критическiя оцѣнки, сравненiя, толкованiя, и конца этой вереницѣ уже никогда не будетъ. Пожелаемъ же, чтобы какъ можно позже наступила для Пушкина судьба тѣхъ безсмертныхъ писателей, которые перепечатываются каждый годъ, изучаются каждымъ подростающимъ поколѣнiемъ, но духъ которыхъ уже улетѣлъ отъ насъ, уже никого не занимаетъ, ни на кого не дѣйствуетъ. Правда, всегда найдутся люди, для которыхъ и до сихъ поръ слово Горацiя или Пиндара исполнено души и жизни, какъ будто оно только вчера написано; но эти люди всегда рѣдкiя исключенiя. Пожелаемъ же, чтобы для Пушкина такое положенiе дѣлъ еще долго, долго не наступало; чтобы и потомъ эти исключенiя были какъ можно многочисленнѣе. Только въ пониманiи духа поэта заключается его истинная сила.

11 iюня, 1880.                                                                                  Н. Страховъ.

Ясная Поляна.

<272>

Напечатанная в малотиражном и не слишком авторитетном издании, статья Страхова не получила практически никакого отзвука в печати и не включилась в сражения вокруг Речи Достоевского, развернувшиеся, например, между «Новым временем» с одной стороны и «Голосом», «Отечественными записками», «Вестником Европы» с другой. А ведь критик постарался передать «духъ всего празднества и внутреннiй ходъ той драмы, которая <...> может быть совершенно незамѣтна». Старания Страхова пропали даром для современников, но сегодня означенная критиком «драма» стала куда как очевидной.

Прежде всего им было замечено, что в публичных прениях «чувства вражды, столь обыкновенныя въ человѣческомъ сердцѣ, ищутъ себѣ исхода» (как это признание неожиданно укладывается в русло последовавшего вскоре письма Толстому!), однако «тутъ ни разу не произошло ничего подобнаго», и это было «одно изъ чудесъ, которыя совершила память Пушкина». Корреспондент как будто не заметил скандала на «обеде Думы», получившего название «Incident Katkoff»¹³, о чем написали едва ли не все газеты. Впрочем, Страхов мог оправдаться тем, что он написал в «юношеском» журнале о публичных речах, а не об их подтекстах и контекстах. Критик здесь предложил заменить слово «вражда» (предчувствуемая им, а еще больше Достоевским, но поспешно объявленная первым ложной тревогой) на слово «соревнование», имея в виду давний спор западников и славянофилов. Значение Речи Достоевского в этом первом отклике Страхова полагалось в том, что «на этомъ мирномъ состязанiи обѣ партiи сами радостно признали себя побѣжденными». Оставалось ответить на вопрос: «кто же побѣдилъ?» — и Страхов, в отличие от большинства, если не всех, кто высказался о триумфе Достоевского, приписал его «Пушкинской» или «просто русской партии», поправлявшей как западников, так и славянофилов, то есть почвенничеству, пока еще не названному. В этом была мало кем понятая дань справедливости, отданная Аполлону Григорьеву («никто лучше <…> не писалъ о Пушкинѣ») и близким к нему Алмазову и Эдельсону. Можно сказать, что если Тургенев в своей речи привел на этот праздник Белинского, назвав его «главным истолкователем» поэта^[14], то Страхов указал на Аполлона Григорьева, не забыв о его единомышленниках. Явно подразумевал Страхов, при упоминании фактически руководимого им когда-то журнала «Заря», и свой вклад как активного продолжателя григорьевского пушкиноведения. В таком контексте и преподносилось закономерное торжество Достоевского — именно как «представителя этой партiи».

Через два года Страхов вернулся к оценке московского праздника в статье «Взгляд на текущую литературу» (Русь. 1883. № 1, 2), разоблачавшей русскую «зыбкость ума», из которой проистекал также абсолютизированный «авторитет Запада». Достоевский теперь позиционировался как «главный дѣятель и представитель некотораго петербургскаго славянофильства» (и здесь еще не звучит термин «почвенничество»), а в его «отрадномъ» «огромномъ влиянiи» на публику критик отмечает «одну черту, заслуживающую величайшаго вниманiя»: «отсутствiе злобы въ постановкѣ нашей великой распри между западной и русскою идеею».

«Эта черта поразила всѣх в Пушкинской рѣчи Достоевскаго; но она же характеризуетъ собою и его "Дневникъ" и его романы. При всей рѣзкости, съ какою онъ писалъ, при всей вспыльчивости его слога и мыслей, нельзя было не чувствовать, что онъ стремится найдти выходъ и примиренiе для самыхъ крайнихъ заблуждений, противъ которыхъ ратуетъ. "Смирись, гордый человѣкъ, потрудись, праздный человѣкъ!" Эти слова, которыя с такою неизобразимою силою прозвучали в Москвѣ надъ толпою, эти слова звучали не угрозой, не ненавистью, а задушевнымъ, братскимъ увѣщанiемъ. <...> Вотъ примѣръ и поученiе для всѣхъ нашихъ партiй. Противъ чего бы мы ни боролись и как бы горячо мы ни возставали, намъ нужно не коснѣть въ одной враждѣ и злобѣ, а стремиться къ пониманiю своихъ противниковъ и отыскивать ту болѣе высокую сферу, въ которую мы могли бы вывести ихъ изъ ихъ мрака и душевнаго извращенiя»¹⁵.

Золотые слова были сказаны Страховым, но нельзя не заметить и одного далеко идущего уточнения. Да, Достоевский «направлялъ ихъ <нигилистов> на лучшiй путь», однако делал это не человек Достоевский, а художник Достоевский, их различение критик проводит ненавязчиво, но безоговорочно:

«Молодые люди, именно тѣ, которые искали выхода изъ своихъ мрачныхъ и страшныхъ убѣжденiй, не только охотно читали Достоевскаго, но и обращались къ нему частнымъ образомъ, ожидая опоры и руководства. Достоевскiй однако не былъ ни мыслителемъ, ни публицистомъ въ настоящемъ смыслѣ слова; больше всего онъ былъ художникомъ, и своимъ художническимъ чутьемъ онъ различалъ правду и заблужденiе, добро и зло»¹⁶.

Апелляция к «художественности», оторванной от «мыслительности» (между ними разделяющее «однако»), естественным образом ведет к весьма живучей доныне концепции «двух Достоевских», великого художника и ограниченного или даже заблудшего публициста (человека). Получается, что не будь «художнического чутья», не было бы и столь высокой духовности^[17]. Не наоборот ли? Художническое чутье, согласно этой теории, стяжается напрямую от Высшей инстанции, чьим рупором и становится художник помимо собственной земной личности. Эта последняя никак не сообщается с транслируемыми через нее смыслами. Только в художестве находит свое место то, что люди называют идеалами и чему они, увы, не следуют в земной своей ипостаси. Таким образом зреет убеждение Страхова в «гнусности» человека вообще¹⁸, и такова почва, на которой вызревает «отвращение» к Достоевскому¹⁹, обостренное нетерпимостью к преходящим качествам личности писателя. Понимание же искусства как результата жизнестроительства художника было чуждо рационализму многоумного критика. В том же 1883 и затем в 1888 гг. Страхов публикует свои воспоминания о Пушкинском празднике²⁰, переработав текст корреспонденции из «Семейных вечеров». В начало статьи он вставляет абзац о своем скептическом настроении перед началом торжеств, о предчувствии характерного для нас «безплоднаго энтузiазма», впрочем, развеянных речью Достоевского, которая «дала празднику нѣкоторое существенное содержанiе, и осталась послѣ него, какъ твердое и блестящее украшенiе, не улетѣвшее вмѣстѣ съ дымомъ и пламенемъ этого фейерверка»²¹. Другие критические нотки также снимают первоначальный пафос журнальной корреспонденции: теперь обнаруживается, что проповедь митрополита Макария «показалась <...> нѣсколько холодною, и не было замѣтно, чтобы она произвела особенное впечатлѣнiе»; странным представилось и то обстоятельство, что «почему-то нельзя было совершить окропленiя памятника святою водою, какъ это принято при всякихъ сооруженiяхъ»^[22]; значительное место теперь было отведено «инциденту Каткова» и молчанию «Московских Ведомостей»²³; упоминалась также обмолвка в речи на думском обеде епископа Амвросия, о которой разнесли, «будто преосвященный назвалъ Тургенева первымъ нигилистомъ»^[24]. Усилил Страхов-мемуарист и негативный эффект от речи И. С. Тургенева «между литераторами», заметив, что «иначе и не могло быть въ "Обществѣ", заключавшемъ въ себѣ такъ много славянофильствующихъ писателей»²⁵, выдавая скорее всего желаемое за действительное: тон при подготовке праздника и на нем самом, до Речи Достоевского, задавали западники. Что касается Речи Достоевского, Страхов добавил несколько колоритных деталей, подчеркивавших художественное начало Речи:

«Хотя онъ читалъ по писанному, но это было не чтенiе, а живая рѣчь, прямо, искренно выходящая изъ души. <...> То одушевленiе и естественность, которыми отличается слогъ Ѳедора Михайловича, вполнѣ передавались и его мастерскимъ чтенiемъ. <...> До сихъ поръ слышу, какъ надъ огромною притихшею толпою раздается напряженный и полный чувства голосъ: "Смирись, гордый человѣкъ, потрудись, праздный человѣкъ!"»^[26].

В характеристике победившей на празднике «партии» Страхов убрал «Москвитянина» из списка журналов-предшественников, зато добавил «Гражданина». На смену первоначальной констатации «существуютъ двѣ партiи, западническая и славянофильская» он ввел новую дефиницию, признав ее авторство за Достоевским: он «далъ этому направленiю особое названiе почвенниковъ»²⁷ (ср.: [Захаров, 2012]). Почвенники в отличие от славянофилов сразу же по достоинству оценили вклад Пушкина в создание истинно национальной культуры, славянофилы же только сейчас в лице И. С. Аксакова признали свою оплошность. В дополнение мемуарист рискнул также использовать многократно дискредитированную «прогрессивной» печатью категорию консерватизма (в переиздание очерка были введены уточняющие термины «прогрессисты-подражатели» и «консерваторы-самобытники»)²⁸. Достоевского Страхов не обинуясь назвал «образцом истинного консерватора» и в связи с этим дал реабилитирующее и в чем-то даже задушевное определение понятия:

«Консерватизмъ, патрiотизмъ часто понимаются, как нѣчто узкое, тупое, глупое. <...> По сущности-же, чтò можетъ быть естественнѣе и правильнѣе, чѣмъ любовь къ тому, чтò насъ окружаетъ, и желанiе сохранить то, чтò мы любимъ? Мы и любить учимся на людяхъ близкихъ къ намъ, и понимать на томъ умственномъ содержанiи, которое сообщается намъ сначала. Сердце чуткое, умъ чуткiй постепенно открываетъ и усвояетъ положительную сторону окружающей жизни, то добро, тотъ свѣтъ ума, ту красоту, которые составляютъ главный нервъ всякаго человѣческаго существованiя, безъ которыхъ это существованiе невозможно. А разъ что нибудь полюбивши, разъ что нибудь понявши, глубокая натура уже не забываетъ этого потомъ, уже не можетъ этого выкинуть изъ себя, какъ ненужный соръ. <...> Достоевскiй былъ консерваторомъ по натурѣ. Въ немъ сильно, но быстро совершился тотъ процессъ, которымъ почти неизмѣнно характеризуется развитiе всехъ значительныхъ русскихъ писателей: сперва они увлекаются отвлеченными мыслями, идеалами, заимствованными съ Запада, потомъ возникаетъ внутренняя борьба и разочарованiе и, наконецъ, пробуждаются — лишь на время подавленныя чувства, любовь къ родной святынѣ, къ тому, чѣм жива и крѣпка русская земля»²⁹.

В мемуарном очерке 1883 г. проникновенны и характеристики приоритетов Достоевского: «…далъ всему празднику содержанiе и цвѣтъ»; «прежде всего вспомнилось то постоянное поклоненiе Пушкину, которое исповѣдывалъ Достоевскiй»; «онъ представляетъ намъ великiй примѣръ»³⁰. Как с этой духовной высоты, на которую автора Речи поднял сам мемуарист, можно было сбросить его в грязь всего через четыре дня (!) после публикации этих дифирамбов (имею в виду все то же пресловутое письмо Толстому)?

В записи «ДЛЯ СЕБЯ» того же 1883 г. Страхов дал полный отчет:

«Во все время, когда я писал воспоминания о Достоевском, я чувствовал приступы того отвращения, которое он часто возбуждал во мне и при жизни и по смерти; я должен был прогонять от себя это отвращение, побеждать его более добрыми чувствами, памятью его достоинств…»³¹.

Между тем парадокс заключается в том, что одни и те же качества личности Достоевского вызывали у его бывшего приятеля и до поры благожелательного критика вполне противоположные чувства. Так, в письме к Толстому Страхов утверждает, что все романы Достоевского «доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости»³². А в мемуарной статье он награждает Достоевского титулом «самый широкiй изъ современныхъ писателей» («и потому естественна его любовь къ самому широкому изъ нашихъ генiевъ, къ Пушкину»), чему способствует именно «его широкая способность всему симпатизировать, его умѣнье примирять въ себѣ повидимому несогласимыя настроенiя, его стремленiе ничего не отвергать, ничего не исключать безъусловно»³³. В очерке 1883 г. эту характеристику возвышали предшествующие ей слова: «…живо представилось мнѣ, какъ въ этомъ случаѣ выступили и засiяли передъ всѣми личныя свойства ума и сердца Ѳедора Михайловича…»³⁴ (выделено нами. — В. В.). В переиздании Страхов эти слова вычеркнул³⁵: теперь примирительное умение характеризуется более осторожно и умеренно как «печать особеннаго настроенiя, свойственнаго Достоевскому»³⁶. Положительные коннотации уступили место нарочитой безоценочности на грани двусмысленности: теперь уже непонятно, хорошо или плохо это «особенное настроение, свойственное Достоевскому». Операция коренной саморедактуры, проделанная мемуаристом, приоткрывает палиндромную природу его мышления, в чем он признавался Толстому: «Я ничего не чувствую просто и прямо, а все у меня двоится», бывают «минуты, когда я вижу тяжелое оскорбление в самом невинном слове и звуке и когда сам навожу на себя чувства гадкие», «я не знаю, на чем остановиться, знаю, что каждый раз преувеличиваю»³⁷.

В ответ Толстой поставил неутешительный диагноз: «По-моему, вы больны духовно»³⁸. Он вполне объясняет раздвоение Страхова по отношению к Достоевскому и выплеск саморазрушительной энергии в печально известном письме Толстому.

Действительно, мы видим, как одно и то же явление — личность Достоевского — Страхов способен «преувеличить» то в одном, то в другом, прямо противоположном направлении. С одной стороны, «примирительность» Достоевского он истолковывает, начиная с давней статьи о «Преступлении и наказании» и кончая посмертным мемуарным очерком, как «широкую симпатiю, обнимающую оба полюса нашей умственной жизни» и ведущую к формированию особой художественной и одновременно общественной позиции:

«Его вражда, такая горячая и волнующаяся, никогда не была безъусловнымъ отверженiемъ. Покаявшiйся нигилистъ, вотъ тема, которую онъ любилъ, на которую написано "Преступленiе и Наказанiе" и которая отзывается во всѣхъ послѣдующихъ его произведенiяхъ. Понятно, почему онъ имѣлъ такую привлекательность для молодыхъ людей, почему на многихъ изъ нихъ онъ успѣвалъ производить самое благотворное дѣйствiе»³⁹.

А с другой стороны, та же «примирительность» Достоевского питала сомнительное допущение видеть в нем самом нравственного нигилиста. Его далеко идущие фантазии, рискованные мыслительные эксперименты не одного Страхова сбили с толку (ср.: [Захаров, 1978, 2011], [Викторович, 2019: 291–298]).

В одном из писем Л. Н. Толстому за два года до Пушкинского праздника Страхов откровенно признавался:

«…я все тот же колеблющийся, отрицательный, неспособный к твердой вере и сильному увлечению какою-нибудь мыслью. Да, таков я»⁴⁰.

Вскоре в очередной исповеди, оттолкнувшись от тютчевского образа жизни как «покрова», наброшенного на «бездну», Страхов обрисовал свою, по существу, анти-достоевскую программу:

«Нужно жить на этом покрове; заглядывать в бездну бесполезно, ни к чему не ведет, кроме страха. Жизнь на покрове, дневная жизнь <…> есть та же настоящая жизнь. Тут и благородство души, и красота, и подвиг, всякая радость и всякое человеческое достоинство. Несмотря на то, что покров полупрозрачен и через него везде больше или меньше синеет бездна, мы по годам можем жить, не думая о бездне, не чувствуя ее присутствия. Так этому и следует быть. Я все пытался показать Вам, как в моей душе зияет часто эта бездна. К чему это? Никакого добра от этого быть не может»⁴¹.

Читая эти признания, невольно приходишь к мысли, что Страховым в его отношении к Достоевскому двигал именно страх, экзистенциальный, почти мистический, перед той «бездной» космического зла и сопряженного с ним малодушного неверия в добро, что бесстрашно открывал писатель, и ужаснее всего, вероятно, было то, что «зияние бездны» критик обнаруживал в самом себе. Описывая «мерзости» Достоевского, он «пенял на зеркало» и, кажется, думал тем самым освободиться от собственного мучительного страха жизни (кажется, что сами фамилии наших героев несут в себе некую программу).

Для человека столь неустойчивого психотипа, как Страхов, вопрос жизни и смерти (духовной) — отыскать незыблемую авторитетную опору и прислониться к ней. К концу семидесятых годов он такую опору наконец-то обрел, как ему казалось. Это был Лев Толстой, художник, мыслитель, учитель жизни не изнутри ее хаоса, как Достоевский, а из обретенного знания последней истины, позиция куда более комфортная для двоящейся, безверной души, как опять-таки представлялось взыскующему философу: есть тот, кто разрешит все твои сомнения и возьмет на себя груз ответственности за принимаемые решения. Чем не Великий инквизитор⁴², однобоко имитирующий институцию старчества?

Апелляция к Толстому уже дает себя знать в приведенной выше корреспонденции, в подписи под ней: «Н. Страховъ. 11 iюня, 1880. Ясная Поляна». Всей России было известно это название усадьбы Льва Николаевича. Страхов тем самым афишировал свою к нему близость и вместе с тем, как бы верифицировал свои суждения о Пушкинском празднике неким присутствием в них яснополянского мудреца, еще недавно наотрез отказавшегося участвовать в торжествах (несмотря на миссию Тургенева, посетившего Ясную Поляну с целью уговорить хозяина поменять свою позицию). Поставив такую подпись, Страхов — опосредованно — «вернул» Толстого к признанию истинного смысла состоявшегося в Москве исторического события, освободив его от сопровождавшей шумихи и разного рода политиканства, неизбежного в таких случаях (чего, кроме Толстого, убоялся и А. А. Фет).

Иное обращение к авторитету Толстого Страхов вводит в переиздание очерка 1888 г., когда он и сам остыл от московских ликований:

«Кромѣ этого прискорбнаго факта [молчания «Московских ведомостей»], нѣкоторыя другiя разногласiя заявили себя разве тѣмъ, что на общее торжество литературы не явились иные писатели (очень замѣчено было отсутствiе Л. Н. Толстаго)…»⁴³.

Страхов не случайно акцентирует теперь «прискорбные факты». Этот последний вариант отчета о Пушкинском празднике он в духе все той же палиндромности завершил скептической нотой:

«Вернувшись съ него, я тогда смѣло написалъ: "Статуя и торжество конечно много будутъ содѣйствовать увѣковѣченiю имени Пушкина". Теперь, черезъ восемь лѣтъ, я бы этого никакъ не сказалъ. И монументъ, и праздникъ уже кажутся мнѣ очень незначительнымъ дѣломъ для имени, которому выпала на долю дѣйствительная слава,

Могильный гулъ, хвалебный гласъ,

Из рода в роды звукъ бѣгущий⁴⁴.

Не мы Пушкину устроили памятникъ и праздникъ; скорѣе онъ ихъ для насъ устроилъ, онъ далъ намъ три дня чистаго воодушевленiя, зажегъ въ насъ, хоть на время, искру лучшаго существованiя.

И вообще, наши права и заслуги въ разсужденiи памяти Пушкина, мнѣ кажется, еще очень не велики, и мы лучше сдѣлаемъ, если будемъ помнить о своихъ обязанностяхъ»⁴⁵.

Автор заключил новый вариант своего очерка последним абзацем из приведенной выше статьи «Семейных вечеров», исключив из него «смелое» предположение о том, что праздник, а значит и Речь Достоевского «будутъ содѣйствовать къ увѣковѣченiю имени Пушкина». Переоценка произошла, и вместе с «незначительным», как теперь оказалось, смыслом всего торжества потускнела «заслуга» Достоевского «въ разсужденiи памяти Пушкина». Однако здесь Страхов, предав первые свои живые впечатления, разошелся не только с самим собою, но и с ходом истории в ее дальнейших перспективах.

В заключение одно замечание «технического» характера. Републикация очерка Страхова о Пушкинском празднике в соответствии с текстологическим правилом последней авторской воли⁴⁶ оставляет читателя в пределах восторжествовавшей двойственности мемуариста. Триумф Достоевского, с одной стороны, сводится здесь к сиюминутной победе консервативной партии, к «трем дням чистого воодушевления», а с другой — к непродуктивному «восторгу толпы». Относительно значения Пушкинской речи в истории нашей культуры Страхов движется от безусловного одобрения к деструктивному сомнению (можно сказать, от И. Аксакова к К. Леонтьеву).

¹ См., например: [Андрианова], [Бардыковa], [Ведерниковa], [Волгин, 2013, 2017], [Захаров, 1978, 2011, 2012, 2017], [Климовa, 2010, 2012], [Кошечко], [Розенблюм], [Снетовa], [Сухоруков], [Тоичкинa], [Туниманов], [Фатеев], [Шаулов].

² Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ // Биографiя, письма и замѣтки изъ записной книжки, съ портретомъ Ѳ. М. Достоевскаго и приложенiями. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1883. С. 304.

³ Николай Николаевич Страхов: философ, литературный критик, переводчик: библиогр. указ. / сост. Г. Н. Бондарева. 3-е изд., испр. и доп. Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2019. 168 с.

⁴ Страховъ Н. Открытiе памятника Пушкину // Семейные вечера. 1880. № 6. Iюнь. С. 261–272 [Электронный ресурс]. URL: https://philolog.petrsu.ru/fmdost/dostkrit/dostkrit.html (10.03.2023).

⁵ «Старшие» славянофилы (А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, а отчасти и И. В. Киреевский) не видели в Пушкине «корневого» начала, и только «младшие» (Н. П. Гиляров-Платонов, И. С. Аксаков) смогли как-то исправить эту ошибку.

⁶ См.: Тургенев И. С. <Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве> // Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. 2-е изд., испр. и доп. Т. 12. М.: Наука, 1986. С. 349.

⁷ Речь о Некрасове // Там же. С. 348.

⁸ Из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (1828).

⁹ Имеется в виду так называемая эстетическая критика в лице П. В. Анненкова, А. В. Дружинина.

¹⁰ Почвенничество с его родоначальником А. А. Григорьевым.

¹¹ Журнал «Русское Слово» в первый год своего существования (1859) редактировался Я. П. Полонским и А. А. Григорьевым, влияние последнего сказывалось и на журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (1861–1865). Журнал «Заря» (1869–1872) фактически направлялся Н. Н. Страховым.

¹² Неточная цитата, см.: Островский А. Н. По случаю открытия памятника Пушкину // Островский А. Н. Полн. собр. соч.: в 12 т. М.: Искусство, 1978. Т. 10. С. 114.

¹³ И. С. Тургенев отверг тогда примирительный тост М. Н. Каткова (см.: [Волгин, 2017: 311–313]).

¹⁴ См.: Тургенев И. С. <Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве>. С. 347. Своеобразной реакцией на это стала критическая реплика в Речи Достоевского по поводу ошибочной трактовки Белинским (не названным по имени) финала «Евгения Онегина».

¹⁵ Страховъ Н. Взглядъ на текущую литературу // Русь. 1883. № 1. 3 января. С. 58–59.

¹⁶ Там же. C. 59.

¹⁷ Не потому ли так близка и запомнилась Страхову фраза, брошенная Анненковым по поводу Речи Достоевского: «…вотъ чтò значитъ генiальная, художественная характеристика! Она разомъ порѣшила дѣло!» (Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 310).

¹⁸ Н. Н. Страхов о Достоевском / публ. Л. Р. Ланского // Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. М.: Наука, 1973. С. 562. (Сер.: Литературное наследство; т. 86.)

¹⁹ Там же. С. 564.

²⁰ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 304–315. См. также: Страховъ Н. Н. Пушкинскiй праздникъ (Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ) // Страховъ Н. Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ. СПб.: Тип. бр. Пантелеевыхъ, 1888. С. 105–126.

²¹ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 305.

²² Г. И. Успенский писал: «…поговаривали въ народѣ что едва ли митрополитъ разрѣшитъ святить статую, такъ какъ, что ни говори, Пушкинъ-то онъ Пушкинъ, а все таки онъ истуканъ, статуй, идолъ. Съ коихъ же поръ идоловъ будутъ кропить святой водой?» (Г. У. Пушкинскiй праздникъ // Отечественныя Записки. 1880. № 6. С. 175). Другое издание, консервативного толка, еще раньше высказало иную версию, очевидно, более правдоподобную: «…нѣкоторые кружки, нежелавшiе чтобы "празднество литературное имѣло церковную санкцiю", пускали подъ рукою слухи, что народъ простой находитъ страннымъ, что будутъ освящать "истукана" и поминать въ церкви человѣка, убитаго на поединкѣ. Эти нелѣпые толки поддерживались тѣми, кто не желалъ, чтобы в пушкинскiй день служилъ владыка-митрополитъ» (Внутреннiя извѣстiя // Берегъ. 1880. 4 iюня). Впоследствии газета добавила некоторые подробности: «И въ англiйскомъ клубѣ, и въ гостиныхъ дамъ-патронессъ было много толковъ о томъ — слѣдуетъ ли духовенству выходить на площадь съ провозглашенiемъ вѣчной памяти поэту и кропить монументъ святою водою. Многие сильно возмущались слухомъ, что митрополитъ выйдетъ на площадь и до того, что ѣздили къ генералъ-губернатору съ своимъ протестомъ, писали письма именныя и безъименныя. Они находили появленiе святителя невозможнымъ передъ "Евгенiемъ Онѣгинымъ" — такъ выражались иные изъ этихъ современниковъ Онѣгина» (Хрущовъ И. Впечатленiя одного изъ депутатовъ на открытiи памятника Пушкину // Берегъ. 1880. 9 iюля). В итоге было принято соломоново решение: заупокойную панихиду в храме Страстного монастыря отслужил митрополит Московский Макарий (в сослужении епископов дмитровского Амвросия и ревельского Николая), на площади же службы не было и соответственно не было кропления памятника.

²³ Газета напечатала большое количество статей о Пушкине, торжества же по случаю открытия памятника поэту освещала только в их официальной части, исключив события, организованные Обществом любителей российской словесности. Тем парадоксальнее было появление полного текста Речи Достоевского именно в «Московских Ведомостях».

²⁴ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. C. 308. В последующем издании мемуарист уточнил: «Въ этой рѣчи было обращенiе къ Тургеневу и напоминанiе о томъ, что онъ первый указалъ на нигилизмъ; но понемногу дѣло так переиначили, что, наконецъ, кто-то разсказывалъ, будто преосвященный назвалъ Тургенева первымъ нигилистомъ» (Страховъ Н. Н. Пушкинскiй праздникъ (Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ) // Страховъ Н. Замѣтки о Пушкинѣ и другихъ поэтахъ. СПб.: Тип. бр. Пантелеевыхъ, 1888. С. 112). На самом деле епископ Можайский, викарий Московской епархии Амвросий (Ключарев), «замоскворецкий Златоуст», на думском обеде 6 июня «провозгласилъ тостъ за И. С. Тургенева, какъ за впервые будто бы изобрѣтшаго слово нигилистъ» (S. Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ // Древняя и новая Россiя. 1880. № 6. Iюнь. С. X).

²⁵ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 309.

²⁶ Там же. С. 310. Ср. в письме Н. Н. Страхова Н. Я. Данилевскому от 5 августа 1880 г.: «"Смирись, гордый человѣкъ! Потрудись, праздный человѣкъ!" Если-бы Вы слышали, как были произнесены эти слова! Да и вообще заварился такой восторгъ, такой энтузіазмъ, что его нельзя рассказать. Я ждал этого и нарочно для этого поѣхалъ; но дѣйствительность превзошла всѣ ожиданія. И спасибо Достоевскому; онъ спасъ честь русской литературы, а то ничего, кромѣ глупостей, не было бы говорено» (Письма Н. Н. Страхова къ Н. Я. Данилевскому / сообщилъ И. Матченко // Русскiй Вѣстникъ. 1901. № 1. С. 141).

²⁷ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 313.

²⁸ Страховъ Н. Н. Пушкинскiй праздникъ (Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ). С. 110.

²⁹ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. C. 313–314.

³⁰ Там же. С. 312–313.

³¹ Н. Н. Страхов о Достоевском / публ. Л. Р. Ланского. С. 564.

³² Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов. Полн. собр. переписки. Оттава–Москва, 2003. Т. 2. С. 653.

³³ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 313.

³⁴ Там же.

³⁵ Как вычеркнул он в издании 1888 г. и другое признание личной заслуги Достоевского: «…во всей этой толпѣ онъ, конечно, больше всѣхъ любилъ Пушкина» (Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 313.). Это замечание впервые прозвучало в несколько иной редакции в поминальной речи Страхова в Санкт-Петебургском Славянском благотворительном обществе 14 февраля 1881 г. (см.: Биографiя, письма и замѣтки изъ записной книжки, съ портретомъ Ѳ. М. Достоевскаго и приложенiями. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1883. Приложенiе. С. 61).

³⁶ Страховъ Н. Н. Пушкинскiй праздникъ (Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ). С. 122.

³⁷ Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов. Полн. собр. переписки. Т. 2. С. 541–542.

³⁸ Там же. С. 545.

³⁹ Страховъ Н. Воспоминанiя о Ѳедорѣ Михайловичѣ Достоевскомъ. С. 315.

⁴⁰ Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов. Полн. собр. переписки. Т. 1. С. 428.

⁴¹ Там же. С. 436.

⁴² Отталкиваясь от ранней анти-достоевской записи Страхова «я не верю в человека» (Н. Н. Страхов о Достоевском / публ. Л. Р. Ланского: 562), первый ее публикатор точно заметил: «Христианство без веры в человека представлялось Достоевскому жестоким и оскорбительным, что он позднее покажет в системе Великого инквизитора» [Розенблюм: 37].

⁴³ Страховъ Н. Н. Пушкинскiй праздникъ (Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ). C. 108.

⁴⁴ Из поэмы Пушкина «Цыганы».

⁴⁵ Страховъ Н. Н. Пушкинскiй праздникъ (Открытiе памятника Пушкину въ Москвѣ). С. 124–125.

⁴⁶ См.: Страхов Н. H. Литературная критика / вступ. ст., сост. Н. Н. Скатова, примеч. Н. Н. Скатова и В. А. Котельникова. М.: Современник, 1984.

作者简介

Vladimir Viktorovich

编辑信件的主要联系方式.
Email: VA_Viktorovich@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-9576-9522

PhD (Philology), Professor of the Department of Russian Language and Literature

参考

补充文件