“Religious feeling” in the short novel (povest’) by V. F. Odoevsky “The Unspent House”

Full Text

Религиозная идея в творчестве В. Ф. Одоевского в исследованиях рассматривается не так часто [Турьян], [Греков], [Гуминский], [Тулякова]. О произведениях В. Ф. Одоевского пишут в связи с историей русской романтической, в том числе фантастической повести [Сахаров], [Васильев], историей русской философии [Муравьев], [Тарасов], творчеством других писателей [Левина], [Назиров], [Сытина, 2017, 2021], [Тарасов]. О православном мироощущении писателя говорится в работах Ю. Н. Сытиной, опубликовавшей целый цикл статей о разных аспектах поэтики произведений одного из наиболее видных мыслителей русского XIX в. [Сытина, 2014, 2015, 2017, 2021]. В последние десятилетия взгляд на личность и наследие писателя, общественного деятеля, издателя, ученого и мыслителя начинает пересматриваться [Вишневская].

Повесть «Необойденный дом. Древнее сказание о калике перехожей и о некоем старце», написанная В. Ф. Одоевским в 1840 г. и опубликованная в 1842 г. в «Альманахе в память двухсотлетнего юбилея имп. Александровского университета», была положительно оценена современниками: В. Н. Майковым, В. Г. Белинским, охарактеризовавшим повесть как «прекрасно рассказанную»¹. Несмотря на то, что имя В. Ф. Одоевского было хорошо известно русскому читателю на протяжении XIX–XX вв., повесть долгое время не переиздавалась и не входила в круг привычных (особенно советской публике) произведений В. Ф. Одоевского, который воспринимался как ученый, писатель-фантаст, мыслитель (широко издавались лишь «Городок в табакерке», избранное из «Сказок дедушки Иренея» и некоторые другие произведения писателя). Еще в 1992 г., когда произведение вошло в сборник «Русская романтическая повесть писателей 20–40 годов XIX века», в комментариях к «древнему сказанию» В. И. Сахаров отметил: «Эта интереснейшая легенда представляет собой особую страницу в творчестве В. Ф. Одоевского и заставляет нас иначе, по-новому взглянуть не только на его творчество, но и на пути русской романтической прозы…» [Сахаров: 454–455].

Повесть «Необойденный дом» имеет достаточно сложный, увлекательный сюжет. Странница-богомолка, «калика перехожая», направляется лесной дорогой к монастырю на раннюю службу. Решив срезать путь, она заблудилась и попала к большому бревенчатому дому — как оказывается впоследствии, разбойничьему притону, где ей навстречу выходит пятнадцатилетний юноша. Он дает старушке хлеба и воды и просит ее убраться поскорее, пока не вернулись его старшие товарищи. Странница уходит в монастырь дорогой, которую ей показывает отрок, но не попадает и к обедне, а вновь приходит к этому же дому. Там ее встречает мужчина тридцати пяти лет, который узнает старушку, а она его — нет, потому что уверена, что прошло несколько часов, тогда как минуло двадцать лет жизни. Ситуация повторяется, старушка уходит, но не попадает и к вечерне, потому что возвращается в тот же дом, где ее встречает старик лет шестидесяти, который на этот раз приводит ее прямо в дом, кается ей в своих прегрешениях — убийствах, грабежах, мучительствах — и показывает ей кладовую, в которой старушка узнает ожерелье собственной дочери, а еще ранее видит полотенце, которое когда-то дарила сыну. Старик признается, что и сын, и дочь ее убиты разбойниками (причем дочь зверски замучена им самим). Старушка плачет и спешит покинуть страшное место, идет в церковь замаливать смертные грехи Федора, как представился ей ее провожатый, не верящий ни в спасение своей души, ни в то, что мать будет молиться за убийцу своих детей. В храм Федор направляется вместе с ней.

Наконец-то добравшись до собора, ко всенощной, старушка в великом смятении видит в храме своих выросших детей, сына и дочь, уже обзаведшихся детьми и живущих как у Христа за пазухой: потеряв мать, давно ушедшую на богомолье и не вернувшуюся, они стали устраивать свою жизнь, в которой, по их словам, «будто святой о нас старается, невесть откуда со всех сторон добро нам в дом идет»². Первыми узнавшие мать дети поведали ей, что в какое-то время им по очереди снился страшный сон о том, как принимают они смерть от рук разбойников. Мать дивится и спрашивает их, не сохранились ли у них ее подарочки — рушник да ожерелье. Дети, сокрушаясь, рассказали, что они пропали после их снов бесследно. Мать ничего не говорит на это и просит всех отстоять благодарственный молебен. Стоя в церкви, они видят старца, бьющегося о камни в углу церкви.

Проходит тридцать лет. Старица, достигнув стодвадцатилетнего возраста, мирно умирает в келье отдаленного монастыря на Белом море. К ней — исповедовать и причастить — посылают старца Феоктиста, который, за дряхлостью и болезнью, почти никуда не выходит. Придя к умирающей, иеромонах Феоктист бросается ей в ноги и, называя святой, рассказывает о великой милости Божьей, приведшей его к покаянию и позволившей принять ангельский чин. Старица рада, что Феоктист — бывший грешник Федор — приходит к ней как исповедник, чтоб «не возгордилась» она его покаянием. Тщетно прождав отца Феоктиста, пришедшие утром родные старушки нашли их обоих усопшими, «лучи восходящего солнца светились на лицах старца и старицы, казалось, они еще молились, — но уже души их отлетели в вечную обитель…» (158).

Повесть, вместившая множество разнородных, фольклорных и литературных, источников, является литературным произведением, обозначенным В. Ф. Одоевским как «сказание». Сказания, отражающие изначально устную, но сохранившуюся в литературе традицию, как правило, менее сложны по композиции, могут включать элементы чудесного, но все же не фантастического³. В. Ф. Одоевский, мастер фантастики, организует повесть в сложной системе смешения разных пластов времени, параллельных и пересекающихся событий. Разница между объективным и индивидуальным временем героев, смешение сна и реальности, предметы, становящиеся «сцеплением» фантастического мира и привычной человеческой жизни — все это делает повесть многослойной, и не только в части композиции, но и по смыслу. Фантастическое в тексте представляет собой, по мнению И. В. Семибратовой, третий тип фантастики из классификации С. Ф. Васильева [Васильев]: это «фантастика как литературная условность, где фантастическое фигурирует на вторых ролях и является заранее заданным автором и добровольно разделяемым читателем художественным допущением. Оно преследует цель не изображения собственно фантастического, а раскрытия с помощью фантастических средств некоторых сторон реальной действительности или перспектив будущего» [Семибратова: 14–15]. Этот тип фантастики наиболее полно представлен в творчестве Н. Гоголя, сказках В. Одоевского, в «Превращении голов в книги и книг в головы» О. Сенковского (подробнее см.: [Васильев]). Сказкой повесть «Необойденный дом» в полной мере назвать сложно (хотя элементы сказочной поэтики в ней, несомненно, присутствуют), но описываемый исследователями тип фантастического отражается и здесь. Символика богослужебных суток как цикла человеческой жизни показана писателем буквально — посредством изображения параллельно текущей церковной (вневременной) и человеческой (стремительно отсчитывающей десятки лет) жизни, воплощенной в диалоге двух живущих одновременно людей. Заринского монастыря, упоминаемого в тексте, не было в то время⁴, и, вероятно, названием монастыря в повести стало видоизмененное именование Зарайского Никольского собора (на что косвенно указывает присказка «Никола тебе навстречу!»), пять раз повторенное старушкой в разговорах с грешником Федором. Монастырей же на Белом море, где встречают смерть праведница и бывший грешник, много, им могла быть любая прославленная обитель. Так вновь реальное и художественно-условное совмещаются в одном тексте.

Название повести неоднозначно. «Необойденный дом» — это не только дом, который так и не смогла, с трех попыток, обойти богомолица. Это дом, в котором суждено было спастись человеку, осененному Божьей благодатью, — как всегда, случающейся неведомыми человеку путями (не плутай старушка по лесу, не произошло бы всей этой истории). Мотив чуда, несмотря на фантастичность литературной повести, является в «сказании» главенствующим.

Примечательно, что в произведении ни у кого из героев, кроме Федора, у которого два имени — мирское и монашеское, — нет имен. Имя прощенного грешника, конечно, неслучайно. Федор в буквальном переводе с греческого — «дар Божий». В русском сознании оно связано прежде всего с мучениками Феодором Стратилатом и Феодором Тироном. Это бывшие воины, которые в свое время проливали кровь, пострадали и умерли мученической смертью, проповедуя имя Христово. Неслучайно и имя «Феоктист» (‘созданный Богом’): герой, ведомый Господом, действительно воссоздается как новый человек в истине, растративший на грехи Божий дар в первой, большей, части своей жизни. Есть основание считать, что вся история, все судьбы и события в повести существуют лишь для одной цели — повествования о спасении одной заблудшей души, которая Христу важнее, чем все овцы не заблудившиеся (Мф. 18:12–14), (Лк. 15:3–7), ибо «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лк. 15:7).

Упоминание о том, что героиня повести была не только богомолицей, но и «каликой перехожей», отсылает нас к русским духовным стихам, носителем которых и были странствующие певцы-исполнители. Как известно, В. Ф. Одоевский был прекрасным знатоком русских суеверий⁵ и русской духовной народной поэзии (как и книжности, будучи заведующим Румянцевского музея). К пятому тому собрания духовных стихов П. К. Бессонова В. Ф. Одоевский написал статью «Об исконной великорусской музыке»⁶, некоторые напевы переложил со слуха нотами⁷, будучи прекрасным музыковедом⁸. В повести есть отсылки почти ко всем основным сюжетам духовных стихов: о каликах перехожих, направляющихся на богомолье⁹, о вечной жизни¹⁰, духовные стихи Богородичного цикла, прежде всего о Богоматери милующей¹¹, Страшном Суде, где роль Богородицы-молитвенницы является центральной (устные вариации апокрифа о хождении Богородицы по мукам)¹². Конечно, речь не идет о прямых цитированиях и заимствованиях; в повести слышатся отголоски народного представления о христианстве, выраженные, в том числе, в духовных стихах. Их не мог не знать В. Ф. Одоевский еще задолго до сотрудничества с П. А. Бессоновым, иначе бы он не указал в подзаголовке повести, что это — «сказание о калике перехожей и некоем старце» — и иначе бы в 1863 г. П. Бессонов не называл В. Ф. Одоевского «глубоким знатоком» и «любителем нашей музыки народной¹³. В повести отразились те сюжеты духовной народной поэзии, которые Г. П. Федотов считает «излюбленными»: «…содержание духовного стиха чаще всего есть песнь о страданиях героя: Христа, Адама, Лазаря, мученика, аскета. Особенно излюблены народом два типа страдальцев: юные страстотерпцы (и это находит свои параллели в истории канонизации русских святых) и страдалицы-матери: Рахиль, Милосливая жена, Богородица» [Федотов: 22–23]. Все народное христианство, воплощенное в духовных стихах странников-сказителей, отражено не только и не столько в «роде занятий» героини повести (была ли старушка сказительницей раньше или является ею в момент повествования — неясно), сколько во всем ее богоугодном облике, совмещающем прощение, любовь, милосердие, надежду на воссоединение всех душ, верящих во Христа, в Царствии Небесном. Старица в повести В. Ф. Одоевского, таким образом, становится носительницей главных заповедей православия не только формально (в народном поэтическом наследии), но и по сути, воплощая в своей жизни стремление человека к житию в любви к ближнему и Христу.

Сильны в повести и книжные традиции¹⁴. Так, молитва о грешнике прямо перекликается с чудом из «Жития Варлаама Хутынского»¹⁵, где святой просит у новгородцев, вершивших суд над преступником на мосту через Волхов, отдать ему осужденного на казнь, берет его к себе, чтобы дать ему возможность отмолить совершенные грехи. Решение Варлаама вступило в противоречие, по мысли простых новгородцев, с его действиями в другом случае, когда он проследовал мимо толпы новгородцев, казнивших невинного; на вопрос изумленных учеников святой ответил, что несправедливо осужденный уже пребывает в Царствии Божием и помощь духовника ему не нужна. Искреннее изумление героя повести Федора отражает обыденное мировоззрение: уверенность в том, что молятся за праведных. Сознание же истинно верующих подкрепляется мыслью о необходимости особенно усердной молитвы за совершивших грех, рассчитывая на Божье милосердие.

Одним из литературных источников «сказания» «Необойденный дом» могла стать древнерусская «Повесть о Савве Грудцыне»¹⁶, если один из списков повести был доступен В. Одоевскому (повесть впервые опубликована в 1859 г.) [Скрипиль, 1935: 182]. Аллюзии на средневековое повествование о грешнике читаются в заключительной части «сказания» В. Ф. Одоевского, когда совершенное разбойниками убийство брата и сестры оказывается на поверку сном. Дети странницы живы и невредимы, и грех Федора превращается в мнимое преступление. Герой «Повести о Савве Грудцыне», подписавший письмо о продаже своей души дьяволу и через многие мытарства пришедший к покаянию, освобождается от своей клятвы нечистой силе: Богородица, вняв молениям болящего и страдающего духом Саввы, исцеляет его, а богоотметное письмо спадает с неба уже без всякого текста, все «заглажено». «“Повесть о Савве Грудцыне” переписывалась, иллюстрировалась и читалась на протяжении всего XVIII в. Большинство сохранившихся ее списков, — а их всего около 80, — относится именно к этому веку. Встречающиеся на ее листах пометки — Новая-Ладога, Тверь, Ярославль, Астрахань и пр. — свидетельствуют о повсеместном распространении ее в это время» [Скрипиль, 1948]. Однако в повести В. Ф. Одоевского грех Федора не полностью «изглажен»: предметы, которых лишились дети калики перехожей, напоминают о свершившемся убийстве.

Еще один возможный книжный источник повести — апокриф «Хождение Богородицы по мукам»¹⁷. Один из самых популярных на Руси «отреченных текстов» (ранний список относится к XII в.) не раз использовался в литературе Нового времени [Коротаева, 2006, 2007], [Дергачева: 130–131]; апокриф повествует о путешествии Божией Матери в ад в сопровождении архангела Михаила¹⁸. Богородица видит всех, грешивших в земной жизни, испытывающих страшные муки за свои прегрешения. Сокрушаясь и скорбя, Богородица при помощи всех призываемых Ею святых, в том числе архангела Гавриила, первым известившего Ее о приходе в мир Сына Божия, умоляет Бога помиловать грешников, ибо «они назвались чадами Сына Моего»¹⁹. Странница — героиня повести В. Ф. Одоевского — из калики перехожей превращается в святую, молящуюся за убийцу своих детей.

Какими бы ни были источники повести «Необойденный дом», главное — в ее глубоком христианском смысле. В отличие от духовных стихов, проповедовавших прежде всего страх Божий и смирение²⁰, повесть приближается к агиографической литературе, провозглашавшей «радостное» христианство, веру в прощение и милосердие Божие²¹. Ив. Кубасов в статье «Русского биографического словаря» (1900) отмечал: «Религиозное чувство было сильно развито в Одоевском и получило более или менее прочное теоретическое обоснование за время пребывания князя в Благородном пансионе; в зрелые годы он держался убеждения, что “религиозная потребность души растет вместе с ее развитием”, ergo — “религия разумна”. Увлекаясь чтением Св. Писания и сочинениями св. отцов, он не раз подумывал взяться за перо и для сочинения теологического содержания. <…> Религиозные взгляды Одоевского были по преимуществу в духе православной церкви»²². Веком позже современный исследователь справедливо пишет о евангельском тексте у В. Ф. Одоевского: «Если внешне Одоевский, безусловно, близок немецкому романтизму, то мировоззренческие, духовные нити, проявляющиеся в подтексте, связывают его с Православием, “живой рекой” многовекового предания русской культуры. <…> …появление евангельского текста или же его отсутствие не всегда может свидетельствовать о духовном содержании и христианской или не-христианской аксиологии произведения — главную роль в раскрытии его смысла играет подтекст, проступающий в художественном целом сочинения, выявить который позволяет филологический анализ его поэтики» [Сытина, 2017: 32]. Речь идет о повести «Живописец», написанной Одоевским в 1839 г. На следующий год он пишет «Необойденный дом», в котором евангельский текст звучит гораздо более отчетливо, почти напрямую. Но и здесь, как мы видим, евангельский текст [Захаров, 1994] становится многомерным воплощением отражения новозаветных истин в самых разных слоях русской словесности и культуры²³.

«Религиозное чувство» В. Ф. Одоевского и героев его повести-сказания, таким образом, уходило своими корнями в русское православное сознание, истоки которого — в устной духовной поэзии, в традициях древнерусской книжности, в живом Священном Предании Русской Церкви. Это «религиозное чувство» было исполнено ощущением извечного присутствия Бога среди людей, спасающихся от грехов покаянием, милостью Божией, верой и любовью к ближнему.

¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. / АН СССР, Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); редкол.: Н. Ф. Бельчиков (гл. ред.) и др. М.: АН СССР, 1955. Т. 6: Статьи и рецензии. 1842–1843 / под ред. Б. И. Бурсова. С. 113.

² Одоевский В. Ф. Необойденный дом // Русская романтическая повесть писателей 20–40-х годов XIX века / сост., вступ. ст. и прим. В. И. Сахарова. М.: Пресса, 1992. С. 156. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в круглых скобках.

³ Мы разграничиваем понятия «фантастическое» и «чудесное» как категории, сформированные разными взглядами на изображенную действительность: «фантастическое» — категория эстетическая: «Фантастика — категория поэтики, и в ее оценке следует прежде всего исходить из законов искусства — условных, конечно (иными они просто не могут быть)» [Захаров, 1986: 54]. «Чудесное» — понятие «христианского реализма», в котором «многие события, кажущиеся на поверхностный взгляд неправдоподобными, либо фантастическими в художественном мире <…>, могут быть охарактеризованы как проявления христианского реализма» [Есаулов: 61]. См. также о «тайне», в том числе в повести «Необойденный дом» [Греков: 81].

⁴ Заринский Данилов пещерный монастырь на Алтае станет известен лишь в начале XX в. (подробнее см.: Свято-Данииловский подземный храмовой комплекс (Заринский район Алтайского края) [Электронный ресурс]. URL: https://top100.rgo-altay.ru/00182.html (25.08.2021)).

⁵ См., например: Одоевский В. Ф. Колдовство XIX века: письма к графине Е. П. Р…-ой о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, кабалистике, алхимии и других таинственных науках // Житие и страдание отца и монаха Авеля; Колдовство XIX века: письма к графине Е. П. Р…-ой о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, кабалистике, алхимии и других таинственных науках. М.: Спецкнига, 2005. С. 83–138.

⁶ Письмо кн. В. Ф. Одоевского к издателю «Об исконной великорусской музыке» // Калеки перехожие. Исследование П. Бессонова. М.: Тип. лазар. инст. вост. языков, 1863. Вып. 5. С. I–XI.

⁷ В предисловии к вып. 4 сборника духовных стихов П. Бессонов признавал большое значение труда В. Ф. Одоевского в переложении напевов духовных стихов на ноты: «…напевы чисто-народные, безыскусственные <…> верно записать <…> и выразить музыкою, при нынешних господствующих ее приемах — дело далеко не легкое. С немногими нотами, напечатанными нами прежде, мы пробились едва ли не больше, чем с целым изданием трех выпусков: и все-таки не достигли вполне, чего желали. Только недавно нам посчастливилось, с прибытием в Москву на постоянное житье глубокого знатока всякой, а еще более опытного исследователя и любителя нашей музыки народной, князя В. Ф. Одоевского. К следующему 5-му выпуску он готовит нам целый очерк особенностей народной нашей музыки» (Бессонов П. К читателям // Калеки перехожие. Исследование П. Бессонова. М.: Тип. лазар. инст. вост. языков, 1863. Вып. 4. С. XLVIII).

⁸ Кубасов Ив. Одоевский, князь Владимир Федорович // Русский биографический словарь / изд. под наблюд. председ. по Имп. рус. историч. общества А. А. Половцова. СПб.: Тип. гл. упр. уделов, 1905. Т. 12. С. 150.

⁹ Калеки перехожие. Исследование П. Бессонова. М.: Тип. А. Семена, 1861. Вып. 1. С. 7–20.

¹⁰ Калеки перехожие. Исследование П. Бессонова. М.: Тип. лазар. инст. вост. языков, 1863. Вып. 5. С. 253–260.

¹¹ Там же. Вып. 4. С. 8–142.

¹² Там же. Вып. 5. С. 65–252.

¹³ Там же. Вып. 5. С. XLVIII.

¹⁴ Это утверждение как будто противоречит известному факту о том, что «следом за Пушкиным в отрицании значения “древнего русского просвещения”, наследующего “растленной Византии”, “предмета глубокого презрения” западных народов (П. Я. Чаадаев), пошел В. Ф. Одоевский. Про “Слово о полку Игореве” он не вспоминал и был склонен отказать в оригинальности (самобытности) всей древнерусской культуре» [Гуминский: 72]. Известно, однако, что декларативные заявления писателей в отношении словесности других эпох и авторов не исключают влияние последних на творчество заявителя. Отзывавшийся о древнерусской словесности — религиозной в основе своей — весьма нелестно, еще в середине 1840-х гг., уже через двадцать лет В. Ф. Одоевский напишет: «…в нашем отечестве искусство церковное непрестанно входит в интересы текущей жизни. <…> Это не прошедшее, а великое дело настоящего и будущего России. Древнерусское искусство есть вместе и искусство церковное, и по преимуществу национальное России современной» (<Одоевский В. Ф.> Общество древнерусского искусства // Русская духовная музыка в документах и материалах. Т. III: Церковное пение пореформенной России в осмыслении современников (1861–1918). М.: ЯСК, 2002. С. 107).

¹⁵ Житие Варлаама Хутынского: в двух списках. СПб., 1881 (ОЛДП, вып. 41).

¹⁶ Повесть о Савве Грудцыне // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, Н. В. Понырко. СПб.: Наука, 2006. Т. 15: XVII век. С. 44–58.

¹⁷ Хождение Богородицы по мукам // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. СПб.: Наука, 2004. Т. 3: XI–XII века. С. 306–321.

¹⁸ Апокриф оказал влияние и на народную поэзию. Духовный стих «Страшный суд» во множестве зафиксированных вариантов представляет собой плач грешников о своей участи (Калеки перехожие. Исследование П. Бессонова. М.: Тип. лазар. инст. вост. языков, 1863. Вып. 5. С. 65–252). Однако главной идеей духовного стиха становится утверждение неотвратимости воздаяния за грехи и вечной муки для грешников, не успевших раскаяться при земной жизни. Мыслью о силе милосердия повесть В. Одоевского близка именно книжной традиции.

¹⁹ Хождение Богородицы по мукам. С. 317.

²⁰ «Несмотря на всю напряженность народной религии богоматеринства, иерархическое место женского божественного начала предопределяет исход трагедии. Матерь не может быть искупительницей. В конце концов она склоняется перед волей Сына, и человеческий род остается неискупленным. Так тяжкое искажение христологии, потемнение веры в Христа-Спасителя обусловливает трагическую безнадежность эсхатологии. Слабый просвет остается, конечно, и в ней — достаточный для того, чтобы поддерживать силы в изнемогающем от страданий человечестве. Но основной фон жизни остается неизбывно мрачным. Несмотря на божественную красоту и благость земли, несмотря на заступничество стольких небесных сил, зло торжествует в мире и шансы на спасение в вечности ничтожны. Оттого жалобой и ужасом звучат “духовные стихи” слепцов» [Федотов: 120].

²¹ Определение «радостное христианство» может вызывать сомнения, особенно учитывая имеющееся мнение о представлении русского православия как веры, основанной на сострадании, милости и жалости даже к тем душам, которые могли быть достойны смерти [Шульц]. Идеи жертвенности, страдания и милосердия становятся ключевыми в понятии русской святости. Однако имея в виду именно русское представление о сути христианства, можно утверждать, что смыслы, заключенные во всей русской книжной культуре, и есть утверждение надежды на конечное спасение души — как бы тернисты ни были ее пути в земном мире. Это, несомненно, касается книжной культуры, прежде всего агиографии, традиции которой очевидны в иных жанрах средневековой словесности и русской литературы Нового времени. Литература, в отличие от устной словесной культуры, отражает рефлексию человеческого опыта и духовной жизни, а не просто их описание или визуализацию в поражающих воображение формах. На ином уровне «радостное христианство» представлено в русском фольклоре (например, жанре религиозной легенды), где «мы найдем иной образ Христа, доброго и человечного, близкого к народу» [Федотов: 124]. Обе традиции могли быть близки мировоззрению и творчеству В. Ф. Одоевского.

²² Кубасов Ив. Одоевский, князь Владимир Федорович // Русский биографический словарь. С. 131.

²³ Размышляя над спецификой жанра повести, Н. А. Тулякова пишет: «Сюжетный план явно указывает на существование второго, подразумеваемого плана, который, однако, не эксплицирован: рассказ о заблудившейся старушке отсылает к христианским мотивам скитания души. Используется символическая логика, основанная на соединении мифологических, религиозных, фольклорных образов и архетипов, в отличие от легенды, где устанавливается прямое соответствие между историей и мифом. События сказания невозможно истолковать однозначно, т. е. авторская интенция затемнена. Таким образом, предание рассказывает о первоосновах, которые реализованы в истории, легенда показывает историю через миф, а сказание сообщает универсальную правду, у которой нет исходной точки» [Тулякова: 167].

About the authors

Daria B. Tereshkina

Author for correspondence.
Email: terdb@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-2079-1116

Branch in Veliky Novgorod, PhD (Philology), Associate Professor

References

Supplementary files