The Concept of Beauty in F. M. Dostoevsky’s Novel “The Idiot”

Full Text

Категория красоты в творчестве Ф. М. Достоевского в исследовательской литературе истолковывается преимущественно в дуализме ее физических и духовных проявлений. Так, Н. В. Кашина писала о том, что, согласно Достоевскому, человек может лелеять в душе одновременно два идеала красоты: «мадонский» («высокий, духовный, в эстетическом воплощении — слитый с этической высотой») и «содомский» («низкий, греховный, связанный с красотой телесной, чувственной») [Кашина: 159]. Аналогичным образом охарактеризовала понимание красоты Достоевским Л. И. Мосиенко: «...красота таит в себе трагическую раздвоенность, уходящую своими корнями, по-видимому, во внутреннюю противоречивость человека: в нем Божественное борется с Дьявольским, Аполлоновское с Дионисийским, рациональное — с иррациональным» [Мосиенко].

В «Словаре языка Достоевского», красота, во-первых, — это «правильность, гармония, соразмерность (красок, черт, линий); то, что приятно, радует взор, слух, доставляет удовольствие уму»; во-вторых, «глубина внутреннего содержания, благородство, высоконравственность»; в-третьих, «идеал, совершенство» («вечная», «высшая» красота) [Шепелева, Караулов]. Авторы словаря подчеркивают, что «особое внимание писателя уделено проблеме “положительной” и “отрицательной” красоты» [Шепелева, Караулов].

В другом терминологическом словаре красота определяется как одна из самых важных категорий в тезаурусе Достоевского и тезаурусе его «евангельского текста»¹. С одной стороны, это необыкновенная, восстанавливающая, преображающая, спасающая мир и человека «красота Христова»; с другой — красота демоническая, ослепляющая, сладострастная, зверская, развратная, страшная, мистическая, таинственная, инфернальная, странная, болезненная, невыносимая, униженная. В эстетике Достоевского категория красоты раскрывается в онтологическом, религиозном, аксиологическом и нравственном значениях². По утверждению писателя, «красота присуща всему здоровому, то есть наиболее живущему, и есть необходимая потребность организма человеческого», «без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете», «в красоте есть и гармония и спокойствие»³. Высшая ступень красоты, высшее проявление прекрасного у Достоевского — это Христос как «идеал человека во плоти» (20, 172), как «чудесная и чудотворная красота» (21, 10). По Достоевскому, «на свете есть только одно положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть чудо» (28₂, 251).

Наряду с христианским представлением о Красоте как идеале, неразрывно связанном с Добром и Истиной, в произведениях Достоевского преломляется традиция восприятия красоты в свете зла, аморализма, демонизма. Отсюда трагическая антиномия «двух образчиков красоты» (9, 222). Они особенно показательны в характеристике амбивалентной и, как назвал ее Достоевский, «странной» красоты Настасьи Филипповны Барашковой (8, 68).

В ряде работ последнего десятилетия подчеркивается ее физическая красота, которая соблазняет и губит мужчин: «В романе “Идиот” много раз говорится о Настасье Филипповне как о женщине необыкновенно красивой, однако красота эта чисто внешняя, внутри ее испепеляет губительный огонь нравственного сладострастия» [Мехед: 145] (см. также: [Манукян: 752]). Думается, это слишком однозначная характеристика героини Достоевского, хотя ее красота действительно пробуждает страсть в Рогожине, чувство вожделения у «ценителя красоты» Тоцкого (8, 34) и у генерала Епанчина, корыстные чувства у Гани. Такую красоту Евгений Павлович Радомский называет «демоническою» (8, 482), полагая, что ею околдован Мышкин, решившийся жениться на Настасье Филипповне.

По-другому выразилась Дебора Мартинсен: «В соревновании между мужчинами сталкивается сострадание со страстью: Мышкина трогает страдание Настасьи, Рогожина — ее красота. Мышкин видит сквозь закаленную опытом внешность Настасьи неуверенного, доверчивого ребенка внутри. Рогожин, ослепленный ее физической красотой, желает обладать ею»⁴.

Действительно, именно Мышкин обращает внимание на внутреннюю красоту Настасьи Филипповны, много страдавшей и потому способной на сострадание:

«И разве одну только страстность внушает ее лицо?» (8, 191).

Князь чутко подмечает противоречивое сочетание гордости и простодушия в лице Настасьи Филипповны:

«Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо сильнее еще поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота!» (8, 68).

Вслед за Мышкиным, Аделаида Епанчина, всматриваясь в портрет Настасьи Филипповны, говорит:

«Такая красота — сила <…> с этакою красотой можно мир перевернуть!» (8, 69).

Эти слова обычно истолковывают как указание на инфернальную красоту героини, способную «перевернуть», нарушить порядок в мире и в душе человека. Однако необходимо учитывать двойной подтекст этих слов Аделаиды: какой «переворот» имеется в виду — в лучшую или в худшую сторону?

Мы уже отметили, что красота Настасьи Филипповны амбивалентна: героиня одновременно воспринимается как инфернальница и как мадонна. Соответственно, сила ее красоты может «перевернуть», повернуть мир и человека и к гибельному мраку, и к свету воскресения. Поэтому неоднозначную красоту Настасьи Филипповны можно объяснить как колебание между добром и злом.

В классической западноевропейской эстетике красота и добро традиционно отождествлялись. В Древней Греции калокагатия (καλοκἀγαθία) — совершенная добродетель, в которой соединяются καλόν (прекрасное) и ἀγαθόν (доброе), считалась высочайшим качеством человека. Цитируя древнегреческого философа Дионисия, итальянский философ Фома Аквинский в «Сумме теологии» демонстрирует и свой взгляд на красоту: “Pulchritudo est idem bono” («Прекрасное то же, что и доброе»)⁵.

В Новое время Иммануил Кант дифференцировал категории красоты и добра, выделяя так называемую «чистую красоту» и красоту как «символ нравственно доброго»⁶. Фридрих Шиллер, в эстетическом плане во многом повлиявший на Достоевского⁷, восстановил калокагатию в своей эстетике⁸. Отмечая влияние немецкого поэта на русского писателя, С. А. Шакин также соотнес дуализм мадонского и содомского идеалов или физической и духовной красоты героев Достоевского с категориями добра и зла [Шакин: 20].

На первый взгляд, подобное истолкование эстетики Достоевского в этическом контексте выглядит достаточно убедительным. Однако необходимо учитывать, что в творчестве писателя красота и добро не всегда однозначно отождествляются, как это происходит в западноевропейской эстетике, и красота может колебаться в своей соотнесенности с добром или злом. Об этом прочувствованно говорит, например, Шатов из романа «Бесы»:

«Я тоже не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно» (10, 201).

Так и красота Настасьи Филипповны поляризована между добром и злом. Мышкин, взглянув на ее портрет, произносит:

«Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!» (8, 32).

Давно отмечена связь слов Мышкина с формулами из записных тетрадей Достоевского: «Мир красотой спасется» (9, 222) и «Мир спасает Красота Христова»⁹. Писатель имеет в виду красоту Христову — красоту «соединенную», по мысли Т. Киносита, с состраданием [Киносита: 100].

В первом восприятии князем образа Настасьи Филипповны красота и добро не тождественны. Более того, при всем сострадании к ней он, желая, чтобы она была доброй, избегает, как и автор, использования самого слова «добрая». Сама Настасья Филипповна не раз подчеркивает, что она «злая». На вечере в честь дня рождения она со злобой говорит о Тоцком. Ее злость также направлена на Ганю и Рогожина.

Совсем с другой стороны «живой образ» Настасьи Филипповны раскрылся перед князем, испытывающим к ней сострадание. Когда он упрекнул ее в жестокой насмешке над семейством Гани, она вдруг изменилась и, сказав: «Я ведь и в самом деле не такая» (8, 100), — поцеловала руку матери Гани. Двойственное чувство злости и сострадания Настасья Филипповна испытывает по отношению к Рогожину. Она замечает, что он по ее совету читает «Историю России» Соловьева, с жалостью говорит о матери Рогожина: «...много ‹…› верно, твоя мать горя перенесла» (8, 178).

Итак, красота Настасьи Филипповны в своих проявлениях динамична и амбивалентна, колеблется между добром и злом. Думается, в поисках ответа на вопрос: «Что несет красота Настасьи Филипповны: добро или зло?» — нужно учитывать его нерешаемость из-за постоянного колебания героини между добром и злом.

Эту проблему «незавершенности» или «нерешенности» героев русского писателя поставил М. М. Бахтин в книге «Проблемы поэтики Достоевского [Бахтин: 73]. По словам исследователя, в полифоническом мире писателя герои объективно не определяются, т. е. не «овеществляются» чужими оценками, остаются всегда «незавершенными» или «нерешенными». Бахтин писал: «Герой Достоевского всегда стремится разбить завершающую и как бы умерщвляющую его оправу чужих слов о нем. Иногда эта борьба становится важным трагическим мотивом его жизни (например, у Настасьи Филипповны)» [Бахтин: 68‒69].

Я. Э. Голосовкер представил противостояние красоты Мадонны и содомской красоты в сердце героя как антиномию [Голосовкер: 80]. Как говорит Дмитрий Карамазов, в нем живут вместе содомский идеал и идеал Мадонны, и именно в этом проявляется противоречивая природа красоты: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» (14, 100). Исследователь утверждал, что «не в тезисе или антитезисе суть, а в их в е ч н о м п о е д и н к е, который и есть для Мити сочетание секрета с тайной, который и раскрывает ему жизнь, как трагическую (инфернальную) красоту. С у т ь в б и т в е, а не в п о б е д е той или другой стороны, суть в вечной титаномахии — в борьбе. И титаническая душа Мити восторженно приветствует и принимает эту жизнь» [Голосовкер: 84].

В целом необходимо отметить, что с Нового времени суждение о прекрасном стало субъективным, что подчеркивал и Достоевский: «...на чей глаз и кто в силах?» (23, 144). В этой связи справедливо замечание Т. А. Касаткиной о том, что «красота не является без смотрящего», и поэтому неизбежно «овеществляется», «он оформляет ее конкретное проявление» [Касаткина].

Таким образом, отклоняя категоричные оценки физической и духовной красоты Настасьи Филипповны, которая незавершенно колеблется между добром и злом, можно заключить, что героиню романа «Идиот» отличает динамичное противостояние физической красоты, вызывающей страсть, и духовной красоты, вызывающей сострадание. Это наглядно выражается в контрасте ожесточенной гордости и детского простодушия, которые князь Мышкин проницательно видит в ее лице. Так красота Настасьи Филипповны символизирует незавершенность, отказывающуюся от овеществления. Это красота неопределимая, остающаяся загадкой.

Суть красоты Настасьи Филипповны не должна определяться только в нравственно противопоставленных категориях статуарной физической или духовной красоты, она — в незавершенности, неостановимом колебании между ними. Именно в этом проявляется динамизм красоты героини Достоевского, которая может «мир перевернуть», повернуть его как на «темную», «злую», так и на «светлую», «добрую» сторону.

¹ Терминологический словарь-тезаурус “евангельского текста” Ф. М. Достоевского». URL: https://thesaurus-dostoevsky.github.io

² Красота // Терминологический словарь-тезаурус “евангельского текста” Ф. М. Достоевского» [Электронный ресурс]. URL: https://thesaurus-dostoevsky.github.io/Thesaurus/%D0%BA%D1%80%D0%B0%D1%81%D0%BE%D1%82%D0%B0

³ Достоевский Ф. М. Г-н -бов и вопрос об искусстве // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1978. Т. 18. С. 94. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием тома, книги (нижний индекс) и страницы в круглых скобках.

⁴ “The competition between the men pits compassion against passion: Myshkin is moved by Nastasya’s suffering, Rogozhin by her beauty. Myshkin sees through Nastasya’s experience-hardened exterior to the insecure, trustful child within. Rogozhin, blinded by her physical beauty, desires to possess her” [Martinsen: 31] (перевод мой. ‒ С. С.).

⁵ Aquinas, Thomas. Summa Theologiae Iª q. 5 a. 4 ad 1. [Электронный ресурс]. URL: https://www.corpusthomisticum.org/iopera.html (30.11.2022).

⁶ Immanuel Kant. Kritik der Urteilskraft. Hamburg: Felix Meiner Verlag, 2009. P. 83—84.

⁷ См. об этом: [Зеньковский].

⁸ См. об этом: [Utitz: 44‒49].

⁹ См. об этом: [Розенблюм], [Гаричева], [Федорова], [Тарасова: 212].

About the authors

Shingo Shimizu

Author for correspondence.
Email: s1220kiyo@outlook.jp

PhD Student

References

Supplementary files