PAINT IT BLACK… (ABOUT THE ORIGIN OF A GENRE VARIETY OF CHILDREN'S FOLKLORE)

Full Text

Как отмечала М.П. Чередникова, «в современном репертуаре детского фольклора есть тип "пугалок", которые отличаются особой композиционной структурой, восходящей к заговорам» [Чередникова 2002, с. 194]. В текстах этого типа «перед глазами слушателей словно разворачивается мифологическая картина мира с особой иерархией элементов мироздания: "Есть на белом свете черный-черный лес. В этом черном-черном лесу есть черное-черное дерево. Под этим черным-черным деревом стоит черный-черный дом. В этом черном-черном дому стоит черный-черный стол. На этом черном-черном столе стоит черный-черный гроб. В этом черном-черном гробу лежит черный-черный… покойник» [Чередникова 2002, с. 194].

Аналогичную композиционную структуру имеют рассказы о Черном Гробе и Черной Простыне, «летающих по городу и ищущих дом, где живет "одна девочка"» [Чередникова 2002, с. 194]. Однако, в отличие от этих рассказов, помещающих героя-ребенка в центр мифологического пространства, «пугалки» о «черных-черных» устрашающих объектах и локусах характеризуются восприятием картины мира извне. Движение от общей перспективы («черный-черный лес») к частным деталям («черный-черный стол», «черный-черный гроб») «создает эффект "укрупнения плана"» [Чередникова 2002, с. 194], резко выделяющий конечный элемент всего описания.

По мнению М.П. Чередниковой, с которым нельзя не согласиться, эмоциональное воздействие указанных «пугалок» обеспечивается, прежде всего, удвоенным анафорическим эпитетом «черный». Без удвоения цветовые анафорические эпитеты встречаются и в заговорах, два из которых М.П. Чередникова приводит в качестве иллюстративного материала к своим утверждениям. В первом случае это грузинский заговор «от сглазу» («Вышла из черной пропасти черная вода, за ней черная змея, вышла черная лошадь, за ней виден черный человек» [Чередникова 2002, 195]), во втором – заговор, приведенный Александром Блоком в статье «Поэзия заговоров и заклинаний» («Есть славное синее море, есть на славном синем море синий остров, есть на синем острове синий камень, на том синем камне сидит синий человек…» [Чередникова 2002, с. 195]).

Завершая характеристику выделенного ею типа «пугалок», М.П. Чередникова подчеркивает, что их конструктивный принцип определяется не столько повествовательным, сколько игровым началом. Они, констатирует исследовательница, призваны «возбудить у слушателя эмоциональное напряжение и вызвать мгновенный шок внезапным выкриком, приводящим к столь же мгновенной разрядке» [Чередникова 2002, с. 195]. Роль «ударного эмоционального раздражителя» [Чередникова 2002, с. 195] играет при этом клише, встречающееся и в других детских «страшных историях»: «Черный-черный покойник поднимается: "Отдай мое сердце!"». М.П. Чередникова полагает, что комический эффект создается здесь «не внутри текста, а вне его: смех вызывает реакция слушателей, испугавшихся понапрасну» [Чередникова 2002, с. 195].

Наблюдения М.П. Чередниковой, касающиеся «пугалок», построенных на нагнетании эпитета «черный-черный», во многом сохраняют свое значение, но, безусловно, нуждаются в уточнениях и дополнениях. Так, нельзя согласиться с тем, что подобного рода «пугалки» имеют своей целью комический эффект. Само жанровое обозначение – «пугалка» – довольно красноречиво говорит о перлокутивной установке соответствующих текстов, далеких от желания рассмешить доверчивую детскую аудиторию. Концовочная фраза: «Отдай мое сердце!» – призвана добиться испуганного вздрагивания от неожиданно прерванного размеренного повествования, подчиненного ярко выраженному остинатному ритму, который, в свою очередь, достигается за счет монотонного повторения идентичных анафорических эпитетов. Разумеется, когда «пугалка» отзвучала и вызванная ею кратковременная психологическая встряска сменилась возвращением в исходное спокойное состояние, слушатели могут разразиться безудержным смехом, являющимся, как учил Кант, аффектом, спровоцированным внезапным превращением напряженного ожидания в ничто. Но, настраивая себя на слушание «пугалок», ребенок ждет все-таки не радости и веселья, а встречи с чем-то страшным, необычным, манящим и пугающим одновременно (точно так же и взрослый, отправившийся в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм ужасов, идет туда не для того, чтобы облегченно рассмеяться после завершения сеанса, а для того, чтобы получить свою порцию саспенса).

Чрезвычайно, на наш взгляд, любопытно, что «пугалки» интересующего нас типа позволяют подвергнуть переосмыслению толкование триады «страх – боязнь – испуг», предложенное Фрейдом. Как известно, Фрейд рассматривал «страх» (Angst) как нечто, относящееся «к состоянию и не выражающее внимания к объекту», «боязнь» (Furcht) – как то, что «указывает <…> на объект», а «испуг» (Schreck) – как воплощение «действия опасности», не подразумевающей «готовности к страху» [Фрейд 2020, с. 290]. С его точки зрения, страх – это средство защиты от испуга. В «пугалках», столь подробно описанных М.П. Чередниковой, уже сам испуг парадоксальным образом берет на себя апотропеическую функцию: благодаря ему, состояние страха перед «черным-черным» миром не влечет за собой появления реального источника опасности ожидаемой «окраски», а оборачивается аффективной разрядкой, спровоцированной как бы со стороны (испуг инициируется не называнием покойника, лежащего в «черном-черном гробе», а неожиданностью самого финального возгласа, его особой интонацией, сопровождающейся экспрессивными жестами). Иными словами, если страх – это средство защиты от испуга, то испуг – это средство остановки и преодоления страха, блокирующее связанную с ним боязнь^[1].

Вернемся теперь к наблюдениям М.П. Чередниковой. Давая характеристику удвоенному анафорическому эпитету «черный», она почему-то ограничивается воспроизведением тех оценок заговорных эпитетов, которые дает Ю.М. Соколов в учебнике «Русский фольклор». Сначала М.П. Чередникова цитирует Ю.М. Соколова, утверждавшего, что заговорный эпитет «сам является как бы симпатическим средством и влечет за собой создание новых, характерных <…> для данного фольклорного жанра поэтических образов» [Соколов 1941, с. 195]. Но поскольку она, предваряя цитирование, не уточняет, что речь идет именно о заговорном эпитете, а также изымает из цитаты слово «только» (именно его место занимают угловые скобки с троеточием), возникает ощущение, что Ю.М. Соколов описывает то ли особенности любого фольклорного эпитета, ведущего себя одинаково даже при смене жанровой «обстановки», то ли специфику функционирования эпитетов непосредственно в детских «пугалках». Затем М.П. Чередникова уже не цитирует, а пересказывает положения Ю.М. Соколова, относящиеся, повторим, исключительно к заговорным эпитетам, и говорит о том, что удвоенный анафорический эпитет «черный» является «сквозным, то есть присоединяется ко всем предметам, упоминаемым в тексте» [Чередникова 2002, с. 195]. У Ю.М. Соколова определения «симпатический» и «сквозной» применительно к заговорным эпитетам также даются не одномоментно, а последовательно, фигурируя в двух соседних, но все-таки разных предложениях. Однако оба эти определения представляют собой расщепление формулы «сквозной симпатический эпитет», использованной Н.Ф. Познанским при описании морфологии заговоров [Познанский 1995, с. 89–90]. Таким образом, характеризуя удвоенный анафорический эпитет «черный» в детских «пугалках», было бы уместнее и правильнее говорить о нем как о «сквозном симпатическом эпитете», не занимаясь растаскиванием этой формулы на отдельные элементы. Но по каким-то причинам, не очень, признаемся, ясным, М.П. Чередникова не обращается к труду Н.Ф. Познанского напрямую, а предпочитает пользоваться изложением его фрагментов, сделанным Ю.М. Соколовым в пропедевтических целях (уточним также, что в учебнике Ю.М. Соколова Н.Ф. Познанский упоминается не в контексте рассуждений о заговорных эпитетах, а в экскурсе о происхождении так называемой «закрепки» [Соколов 1941, с. 196]^[2]). Если бы М.П. Чередникова передавала терминологические нововведения Н.Ф. Познанского, не пользуясь книгами-посредниками, то яркий образец заговора, построенного на сквозном симпатическом эпитете «черный», она бы нашла уже в первоисточнике, так как Н.Ф. Познанский указывает, что данный эпитет «проведен чрез латышский заговор от родимца» [Познанский 1995, с. 90]^[3].

Некоторые сомнения вызывает и правомерность выделения особого типа «пугалок» на основе сочетания таких композиционно-структурных критериев, как «укрупнение плана», цветовой анафорический эпитет и внезапный финальный возглас: «Отдай мое сердце!». Дело в том, что два первых признака могут подготавливать совсем другую концовку. Так происходит, например, в следующей «антистрашилке»: «В одном черном-пречерном лесу стоит черный-пречерный дом. В этом черном-пречерном доме есть черный-пречерный коридор. В этом черном-пречерном коридоре находится черная-пречерная дверь. Эта черная-пречерная дверь ведет в черную-пречерную комнату. В этой черной-пречерной комнате стоит черный-пречерный стол. На этом черном-пречерном столе стоит черный-пречерный сундук. В этом черном-пречерном сундуке стоит черный-пречерный сверток. Из этого черного-пречерного свертка раздается резкий визг. И вскакивает розовый-прерозовый поросеночек!» [РШФ, с. 114] (в отличие от «пугалок», заканчивающихся возгласом: «Отдай мое сердце!» – здесь действительно присутствует изначальная нацеленность на смеховой эффект).

Показательно, что в указателе типов и сюжетов-мотивов детских страшных историй, составленном С.М. Лойтер, отдельная рубрика отведена не «пугалкам» с концовочным возгласом: «Отдай мое сердце!» – а их пародийным вариациям. По классификации С.М. Лойтер, последние входят в подтип «Черный-черный» сюжетно-мотивной группы ДС XXX Антистрашилки. Они отличаются от остальных антистрашилок тем, что в них «комический финал венчает мотивы, связанные с нагнетанием ужаса прилагательным "черный": "плавает золотая рыбка", "лежит розовая сосиска", "бегает розовый поросеночек", "сидит счастливый заяц", "маленький желтый цыпленок"; "сидит белая-белая кошечка", "шел ежик"; "Отдай мои тапочки!" – кричит леший; "Зря мы с тобой резинку жгли", – говорит один черный-черный человек другому» [Лойтер 2001, с. 132]^[4].

Выходом из всех этих классификационных затруднений и типологической путаницы стала жанровая систематизация детских страшилок, предложенная Т.А. Мирводой. С одной стороны, она справедливо разграничивает «страшилки» и «пугалки» как отдельные образования, а с другой – внутри «пугалок», обозначаемых ей также терминами «паранарративы», «страшилки эффекта // кричащие страшилки», выделяет «пугалки» в узком смысле слова. Под ними она понимает «кумулятивные монотонные повествования, обыкновенно начинающиеся со слов "В черном-черном…" и резко обрывающиеся оглушительным и неожиданным возгласом рассказчика типа "Отдай мое сердце (палец / и т.п.)!", а также попыткой схватить / ущипнуть / защекотать ближайшего слушателя: Ты заходишь в черный, черный лес. Идешь по черной, черной дороге, подходишь к черной, черной избушке, открываешь черную, черную дверь. Заходишь в черную, черную комнату, в комнате стоит черный, черный стол. На столе стоит черный, черный гроб. Из этого гроба встает черный, черный человек... Он протягивает к тебе руки – "Отдай мое сердце!"...» [Мирвода 2018, с. 42].

В другой своей работе Т.А. Мирвода отмечает, что постоянный (цветовой) эпитет не способен быть основанием для сюжетных и жанровых классификаций, поскольку «одними и теми же эпитетами <в детских страшилках> могут сопровождаться разные антагонисты» [Мирвода 2018а, с. 70].

Настала пора выяснить, действительно ли, как утверждает М.П. Чередникова, композиционная структура «пугалок» («кричащих страшилок», по терминологии Т.А. Мирводы) восходит к заговорам. Приступая к решению этой задачи, необходимо акцентировать внимание на том, что типологическое сходство отнюдь не означает генетического родства. Если мы будем подыскивать к интересующим нас «пугалкам» схожие по структуре и образности заговорные тексты (или фрагменты таковых), то без труда найдем искомое. Однако результаты наших поисков будут отличаться не точностью совпадений, а довольно расплывчатой «приблизительностью». Например, множество заговоров моделирует иерархизированное пространство вокруг сакрального центра мифологического мира, как, допустим, в этой присушке из Симбирской губернии: «На море на Окияне, на острове на Буяне стоит бел горюч камень, на том камне лежат три камня, на тех камнях стоят три гроба, в тех гробах три доски, на каждой доски три тоски…» [ВЗ, 15]. Но говорить о том, что анализируемые «пугалки» возникли как результат подражания такого рода текстам, естественно, нет никаких оснований. Больше того, если существует возможность подыскать заговорные параллели к отдельно взятым морфологическим элементам пресловутых «пугалок» (сквозной эпитет, иерархизированное пространство, предполагающее движение от периферии к центру, пугающий финальный возглас^[5]), то в качестве композиционного единства последние выступают абсолютно изолированно, не имея никаких прямых «родственников» в народной магической поэзии.

Правомерным поэтому будет утверждение, что «пугалки» («кричащие страшилки») своим происхождением обязаны не заговорам и заклинаниям, а тому суггестивному потенциалу и риторической комбинаторике, которые заложены в эпитете как в особой категории художественного мышления. Доказательством этого является то, что в литературных текстах конструкции, выступающие едва ли не «близнецами» рассматриваемых «пугалок», появляются задолго до возникновения соответствующей фольклористической проблематики. Ярким образцом такого предвосхищения является следующий фрагмент повести Бориса Пильняка «Иван-да-Марья» (1922), рисующий повседневный быт рабочего поселка и озаглавленный самим автором «Отрывок из поэмы Черта»^[6]: «Черною ночью, в черном углу своей каморы, на кровати с черным мешком соломенного матраса, просаленного сажей, потом, человеко-клопиной кровью, рабочий-шахтер (в черной саже и пыли, въевшейся в каждую пору) спал с тремя ребятами, из которых старший заборник, и с своей женой, которая казалась подлинно – славянкой рядом с негром интернациональной тяжелой индустрии (и ведьмою в лохмотьях, в косматых волосах, с лицом отекшим!), – спал так, как в этой же избе (много худшей, чем баня на курьих ножках!), в других каморах спали также и такие же рабочие-шахтеры. И черным воем в черной мути завыл гудок…» [Пильняк 2003, с. 220–221]^[7].

Появись этот фрагмент в какой-нибудь книге позднесоветского или постсоветского времени, его бы, скорее всего, восприняли как очевидную отсылку к детским страшилкам, имеющую к тому же ощутимый пародийный модус. Но вне фольклорного контекста он выглядит как достояние обличительной реалистической литературы, не отказывающей себе в удовольствии сгустить краски ради дополнительного художественного эффекта.

Следовательно, корни того типа «пугалок», которому мы посвятили эти заметки, нужно искать не в заговоре как особом жанре, а в эпитете как универсальном текстообразующем принципе. Повторяющийся эпитет при разных определяемых словах является надежным композиционным каркасом, позволяющим выдержать любую функциональную нагрузку: и развлекательную, как в детской английской песенке «There Was a Crooked Man», переведенной Корнеем Чуковским, и, условно говоря, катарсическую^[8], присущую разбираемым нами «пугалкам».

 

Источники

ВЗ – Великорусские заклинания. <Сборник> Л.Н. Майкова. СПб., 1869.

Пильняк 2003 – Пильняк Б. Иван-да-Марья // Пильняк Б. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1: Голый год: Роман; Повести; Рассказы. М., 2003. С. 208–265.

РШФ – Русский школьный фольклор. От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов. М., 1998.

Трейланд 1881 – Трейланд Ф.Я. Материалы по этнографии Латышского племени // Известия Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, состоящего при Московском университете. Том XL. Труды этнографического отдела. Книга VI. М., 1881.

 

¹ Нам представляется, что и само разграничение «страшилок» и «пугалок» является не просто случайно сложившейся терминологической ситуацией, а подспудным отражением тех разных психотерапевтических функций, которыми обладают жанры и поджанры современного детского фольклора.

² Познанский также заслужил похвалу Ю.М. Соколова за «хорошие записи» сказок в Тамбовской губернии [Соколов 1941, с. 299].

³ Сам этот латышский заговор он не цитирует, но в сноске сообщает [Познанский 1995, 90], что его можно найти в книге Ф.Я. Трейланда, под которой подразумеваются «Материалы по этнографии Латышского племени» (вместо «племени» у Познанского в «Перечне цитированных в книге работ и журналов» ошибочно стоит «края» [Познанский 1995, с. IX]). В русском переводе он выглядит так: «Черный человек едет по дороге на черном коне с черною уздою, с черным седлом, с черными сапогами, с черными чулками, с черною шапкою, с черною рубахою. Это не был черный человек, это был сам милостивый Бог. Иисус, помоги мне! Во имя…» [Трейланд 1881, с. 121]. Нетрудно заметить в этом заговоре от родимца соединение двух стандартных морфологических элементов, подробно рассмотренных все в той же книге Н.Ф. Познанского: перечня, имеющего своим «каркасом» сквозной симпатический эпитет, и формулы «не я помогаю».

⁴ Эта версия указателя С.М. Лойтер отличается от более ранних, составленных соответственно в 1993 и в 1995 гг., однако выделение данной группы и подтипа внутри нее оставлено исследовательницей во всех случаях без изменений (столь же неизменным в этих трех указателях является отказ пугалкам с эпитетом «черный-черный» в классификационной самостоятельности).

⁵ С пугающим – и к тому же неожиданным – финальным возгласом, впрочем, дело обстоит сложнее всего, так как заговорные параллели к нему, наподобие всех императивных высказываний, могут носить только весьма отдаленный характер.

⁶ Такое название обусловлено тем, что после захода солнца жизнь указанного рабочего поселка воспринимается впечатлительным человеком как находящаяся под прямым управлением нечистой силы: «А ночью (черной как сажа, и лишь в морозы, лоснящуюся антрацитом), – там в лощине – кажет-ся – садится черт, ворочает колесо (беззвучное) лощинных дел, дышит домной и, как заборники заборы в тоску торчащие, решетит ночь лоскутьями турбинных электричеств, газовыми фонарями, – а пред рассветом воет воем заводского гудка, – черт с чертом и Богом» [Пильняк 2003, с. 220].

⁷ Пильняк не был бы Пильняком, если бы отказал себе в удовольствии воспроизвести процитированный фрагмент еще раз, насыщая прозаический текст таким признаками стихотворной речи, как рифма и повтор (первичное воспроизведение мы наблюдаем в первой главе повести, второе – в четвертой, последней [Пильняк 2003, с. 264]).

⁸ И «пугалки», и «страшилки» близки трагедии тем, что предоставляют аудитории возможность катарсиса, «совершающего путем <…> страха очищение подобных аффектов» [Аристотель 1957, 56].

About the authors

A. V. Korovashko

National Research Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod

Author for correspondence.
Email: journalpalimpsest@gmail.com
ORCID iD: 0000-0001-7623-3888
SPIN-code: 9423-5439

доктор филологических наук, профессор

Russian Federation, 603950, Nizhny Novgorod, Gagarin Ave., 23

References

Supplementary files