The Pre-War USSR and the National Question: Adygea in an Essay by the American Journalist J. Kunitz (1931)

Full Text

Хорошо известно, что СССР в 1920-1930-е гг. вызывал пристальный инте-рес на Западе, прежде всего в интеллектуальных кругах, где курс на строитель-ство социализма рассматривали как новый этап развития человеческой цивили-зации. Именно так называется книга английских социологов Сиднея и Беатрисы Вебб, одних из основателей Лондонской школы экономики, выпущенной после их поездки в Советский Союз [Webb S., Webb B. 1935]. Впечатления и оценки, которые выносили иностранцы о своем пребывании в нашей стране, могли серь-езно отличаться. Так, лауреат Нобелевской премии по литературе французский писатель Андре Жид в своей работе «Возвращение из СССР» подверг социали-стический строй резкой критике [Gide 1936], а известный немецкий романист Лион Фейхтвангер, наоборот, был серьезно впечатлен успехами Советского Со-юза во всех областях жизни [Feuchtwanger 1937]. Но неизменным оставался факт пристального внимания к происходившему в нашей стране, новой модели общественных отношений, которая резко отличалась от привычных, для запад-ных государств того времени, подходов. Особый интерес в этом отношении представляет взгляд иностранных наблюдателей на национальный вопрос и методы его решения в Советском Со-юзе. Наглядным примером может служить очерк американского журналиста Дж. Кьюнитца, написанный им после поездки в СССР в 1931 г. и посвященный автономной области Адыгея. Фрагмент из этого очерка был издан в сборнике «Глазами иностранцев. 1917-1932», вышедшем в год пятнадцатилетнего юбилея советской власти [Глазами иностранцев. 1917-1932]. Однако, как это часто бы-вало в отечественных изданиях того времени, был переведен только небольшой отрывок, примерно 1/3 всего текста, при этом наиболее острые моменты были сознательно выпущены. Именно поэтому в данной статье автор обращается к оригинальному очерку американского журналиста Дж. Кьюнитца, опубликован-ной в левом американском журнале «Новые массы» в октябре 1931 г. [Kunitz 1931] и руководствуется при анализе наблюдений иностранного очевидца имен-но аутентичным англоязычным текстом. Дж. Кьюнитц прибыл в СССР в 1931 г. и в составе группы иностранных пи-сателей совершил поездку по ряду областей Советского Союза. Примечательно, что его сопровождал гораздо более знаменитый в то время немецкий писатель Карл Грюнберг, автор популярного романа «Пылающий Рур», переведенного на русский язык практически сразу же после выхода его в свет [Грюнберг 1929]. Однако, в силу усиления фашизма в Германии он не смог в то время издать свои наблюдения об СССР. Воспоминания К. Грюнберга о поездке в нашу страну вышли только 40 лет спустя в ГДР, утратив в силу этого свежесть впечатлений, и носят общий характер, не концентрируясь на каком-то отдельном регионе [Grünberg 1970]. Дж. Кьюнитц, наоборот, опубликовал свои наблюдения сразу же после воз-вращения в США, и они полностью посвящены Адыгее, на примере которой он рассматривает не только неоднозначность и сложность взаимоотношений ады-гейского и русского населения, но и в целом национальный вопрос в СССР при-менительно к кавказскому региону. Интерес к этой проблематике у американ-ского автора был, по-видимому, во многом связан с тем, что журнал «Новые массы», где была опубликована его статья, значительное внимание уделял этни-ческой ситуации в США, которая в то время находилась в глубоком кризисе. Достаточно отметить, что главный редактор журнала Майкл Голдман за год до этого выпустил ставший бестселлером роман «Евреи без денег», посвященный незавидному положению еврейской бедноты в гетто Нью-Йорка, влачащих без-надежное состояние и не имеющих, по его мнению, никаких перспектив улуч-шить свою жизнь при сохранении господствующего порядка вещей [Gold 1930]. В этом смысле наблюдения Дж. Кьюнитца о решении национального во-проса в Советском Союзе представляли значительный интерес как для амери-канских интеллектуалов, пытавшихся найти новые пути преодоления этнополи-тического кризиса у себя в стране, так и для рядовых читателей. Очерк Дж. Кьюнитца начинается с описания его беседы с легендарным ады-гским писателем Темботом Керашевым, тогда молодым журналистом, с кото-рым он встретился в селении Сарый Бегахай. На заданный ему вопрос – что в Америке думают об развитии Адыгеи и ее достижениях – ведь это первая наци-ональная область СССР, которая провела сплошную коллективизацию, ликви-дировала кулачество как класс и добилась стопроцентной грамотности, Кью-нитц отвечает, что, к сожалению, ничего раньше об этом не слышал. Интересно, что уже в этом месте начинается различие двух текстов: переводного русского и оригинального в американском издании. В советском сборнике 1932 г. сразу по-сле этого идет фраза, приписываемая американскому писателю: «мне не хочется обидеть этого парня, – видимо, он уверен, что взоры всего мира обра-щены на мужественный маленький народ, творящий чудеса на пути строительства социа-лизма в долинах Северного Кавказа» [Глазами иностранцев. 1917-1932: 440]. В результате создается впечатление, что Дж. Кьюнитц остро подтрунивает, иронизирует, если не сказать, что подсмеивается над ограниченным Т. Кераше-вым, полагающим, что Адыгея – центр мира. Но в действительности это совер-шенно не так. В оригинале этой фразы просто нет. Зачем и с какой целью совет-ский переводчик поставил ее в издание 1932 г. остается только догадываться. Возможно, разгадка кроется в ответе Керашева. «Ничего страшного, – отвечает черкесский журналист, – до недавнего времени очень мало русских имело какое-либо представление об Адыгее. Все, что они знали, сводилось к красивым, храбрым, хищным черкесам как они изображены в поэмах Пушкина и Лермонто-ва» [Kunitz 1931: 20]. После этого ситуация в двух сравниваемых текстах снова меняется – в со-ветском сборнике дальнейшие фразы выпущены, тогда как в оригинале они есть. «“Но в этом должно быть какая-та правда”, – замечает американский писатель. – “Не-много, я думаю, ведь они писали подобные вещи и о цыганах, и о евреях, и о чеченцах”», – отвечает Керашев [Kunitz 1931: 20]. Вероятнее всего, подобный ответ адыгского писателя задел чувства совет-ского цензора, чем и объясняется предыдущая вставка текста, которого нет в оригинале, и выпуск кусков текста, которые, наоборот, в оригинале присут-ствуют. Возникает ситуация, когда, формально не меняя общий смысл, совет-ский переводчик/цензор значительно меняет коннотацию и восприятие беседы американского и адыгского литераторов. «Десятилетия непрерывной войны против русской имперской агрессии, за которыми последовало восемьдесят лет настоящего рабства, нанесли огромный ущерб нашему народу. Наши стада были разорены, наши поля опустошены, наш народ почти что уничтожен. После завоевания, большинству пришлось мигрировать в Турцию. Тысячи из них погибли по доро-ге. Перед Октябрьской революцией наш народ был определенно на пути вырождения и упадка. Детская смертность была ужасающая. Посмотрите на женщин, даже девушек, кото-рых вы можете встретить в местных аулах – им далеко до тех гордых красавиц, которые пре-возносились в поэмах Пушкина и Лермонтова. Большинство из них – больны, у многих лица покрыты следами оспы. И мужчины, за редким исключением, выглядят не лучше. Голод, унижение, невежество были нашей судьбой на протяжении восьмидесяти лет. Эксплуатируемые и подавляемые, насильно лишенные любой надежды, мы развили отвра-щение к труду. А после этого нас стали называть лентяями, бездельниками, конокрадами, и так продолжалось еще даже четыре – пять лет тому назад. К началу реконструктивного пе-риода [первой пятилетки] у 80 % нашего рабочего населения не было ни лошадей, ни орудия для обработки полей», – с горечью признавался Дж. Кьюнитцу адыгский писатель [Kunitz 1931: 20]. Приведенные слова Керашева отчетливо показывают, в какой ужасающейся ситуации находилось население Адыгеи перед началом коллективизации и инду-стриализации. К слову, если сделать поправку на национальный вопрос, поло-жение русского крестьянства в это время было немногим лучше. Оно также страдало от болезней, отсутствия медицины и врачей, как и жители Северного Кавказа [Христенко, Красовская 2019]. В то же время с точки зрения сравнительного анализа вновь приходится констатировать искажения в советском переводе слов адыгского писателя, как они приведены у Дж. Кьюнитца. Сохраняя общую направленность текста, пере-водчик/цензор вновь произвольно добавляет или убирает целые фразы. Так, вместо слов Керашева в том, что почти весь народ был уничтожен, в сборнике «Глазами иностранцев» говорится: «наш народ потерял десятую часть убиты-ми». В оригинале этих слов нет, очевидно, имеет место попытка смягчения си-туации. Вместо слов: «после завоевания» [адыгов], пишется «после победы рус-ских», убрано указание, что четыре-пять лет назад бытовало презрительное от-ношение к адыгам (лентяи, бездельники, конокрады). И это при том, что в со-ветском сборнике приведена только треть оригинального текста! Показательно, замечает Кьюнитц, что, когда Керашев говорит о страданиях своего народа, он пытается сохранять сдержанность и самообладание, но в нем чувствуется тлеющий огонь. Но, как замечает американский писатель, помимо того, что Керашев – черкес, он, что гораздо важнее, коммунист. И в силу этого он трактует ситуацию через призму классовой борьбы. Он с горечью говорит о «муллах», «эффенди», кулаках, бывших князьях, аристократах и хищных, кор-румпированных царских чиновниках. Все они вместе с белыми генералами бро-сили неграмотное, запутавшееся черкесское население в объятия контрреволю-ции [Kunitz 1931: 20]. Анализируя трактовку адыгского писателя, нужно отметить, что коммуни-стическая идеология и желание исцелить раны прошлого, характерные для ран-него СССР, действительно давали путь к исправлению межнациональной ситуа-ции. Показательно, что для образованного, интеллигентного адыга политико-идеологическая идентичность становится выше национальной, и в бедах своего народа он винит не русских, что привело бы только к межнациональной ненави-сти и конфликтам, а правившие в Российской империи господствующие классы. Таким образом вина за прошлое с народа, в данном случае русского, переносит-ся на царское правительство, а учитывая, что русские сами же свергли династию Романовых, позволяет снять и эту преграду на пути к обоюдному примирению и началу новой жизни в обновленном социалистической государстве. Вопрос о межнациональных противоречиях появляется в очерке Кьюнитца и дальше, когда он рассказывает о разговоре с еще одним великим адыгским пи-сателем и публицистом, Ибрагимом Цеем. Встретившись с ним на торжествен-ной церемонии обеда, посвященного приезду иностранной делегации, американ-ский журналист слушает, как черкесы исполняют традиционную песню. «Эти надтреснутые голоса черкесских крестьян – они поют или плачут? Кажется, что вся печальная история этого когда-то прекрасного народа изливается в этом долгом, долгом стоне. Но иногда он прерывается вспышками триумфа и ликования. Певец Анзароков поет о великой битве между черкесами и русскими, которая состоялась более ста лет назад в том месте, где река Лаба впадает в Кубань. Множество племен черкесов приняли в ней участие, многие черкесские герои погибли, но они одержали победу. Целая дивизия донских казаков была полностью уничтожена. Песня заканчивается. “Я полагаю, что во-многих ваших народных песнях и легендах присутствует ненависть к царскому режиму”, – замечает Кью-ниц. “Удивительно мало, – отвечает Ибрагим Цей. – Наши люди, кажется, никогда не осо-знавали, что ответственность за их страдания несли царский режим и империалистическая жадность. Мы ненавидели казаков, русских солдат – их мы видели, с ними мы сражались. Они были нашими непосредственными врагами. Реального злодея, подстрекателя, организа-тора мы по большей части не могли увидеть. И заметьте, – подкрепил это мнение хозяин, в кунацкой которого и происходил этот диалог – у казаков были похожие песни, которые бы-ли направлены против нас. Именно царская политика поощряла ненависть между различ-ными народами на Кавказе и благодаря этому управляла. Вот в чем все дело» [Kunitz 1931: 23]. Дальнейшие рассуждения Кьюнитца по теме межнациональных отношений не вошли в русский текст. Приведем их полностью. Американский писатель от-мечает, что, когда все разошлись, он, уставший, прилег на кровать и, решив просмотреть материалы по Северному Кавказу, достал произведение Пушкина «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 г.». Его взгляд упал на следую-щий отрывок из русского классика: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна: они всегда готовы помочь буйным своим единоплеменникам. Дух дикого их рыцарства заметно упал… Почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить… У них убийство – простое телодвижение. Что делать с таковым наро-дом? Должно, однако ж, надеяться, что приобретение восточного края Черного моря, отре-зав черкесов от торговли с Турцией, принудит их с нами сблизиться. Влияние роскоши мо-жет благоприятствовать их укрощению: самовар был бы важным нововведением. Есть сред-ство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедование Евангелия» [Пушкин 1829]. За этим, отмечает Кьюниц, у Пушкина идет призыв к отсутствию религиоз-ной толерантности: «Кавказ ожидает наших христианских миссионеров». «Пушки, самовар и Библия – вот как», – замечает американец, – «один из наиболее пе-редовых людей своего поколения предлагал решить вопрос с национальными меньшинства-ми [Kunitz 1931: 23]. Впрочем, в этом месте Кьюнитц ставит сноску и пишет в примечании, что Пушкин написал эту апологию русского империализма гораздо позже, чем свои романтические поэмы. Пушкин извлек уроки из подавления декабрьского вос-стания 1825 г. Он стал более осмотрительным, и нередко лицемерным. Также, полагает Кьюнитц, возможно, что Пушкин, будучи аристократом, имевшим до-ступ к царскому двору, был действительно «сторонником самоваров и Библий» [Kunitz 1931: 23]. Размышления американского писателя показывают нам как мировоззренче-ский, так и поколенческий разрыв с великим русским поэтом. Для еврейского марксиста из Нью-Йорка ХХ в., исходящего из интернационального принципа взаимодействия разных этносов и национальностей, конечно, неприемлем, вполне естественный для ХIX в. ассимиляционный подход к существованию в рамках единой Российской империи различных племен и народностей. Но этот ассимиляционный подход, можно заметить, по крайней мере, гораздо гуманнее, практиковавшихся в том же XIX в. в США методов по полному истреблению автохтонных индейских племен и их сгону в резервации, а также вывозу из Аф-рики в качестве рабов темнокожих жителей этого континента. Продолжая свой очерк, Кьюнитц пишет, что его размышления о Пушкине и Кавказе были прерваны стуком в дверь, после которого в комнату ввались груп-па людей, мужчин и женщин разных национальностей. Вперед вышел армянин, который торжественно зачитал обращение к зарубежному гостю. «От имени 26 тысяч рабочих, представляющих различные национальные меньшинства, объединенные в один центральный комитет национальных меньшинств в Краснодаре, мы приветствуем вас и просим вас передать наши теплые, братские пожелания пролетариату вашей страны. Правильная национальная политика Коммунистической партии и Советского Союза дала нам неограниченные возможности развивать нашу собственную пролетарскую культу-ру на различных родных языках, чтобы на равном основании участвовать вместе с осталь-ными рабочими СССР в делах страны, в строительстве социализма, в индустриализации страны, в создании совхозов и колхозов, воспитывая рабочий класс национальных мень-шинств в духе социализма. Сейчас у нас в Краснодаре есть три рабочих клуба и различные ученые заведения низ-шей и высшей ступени для различных национальностей. Кроме этого, каждый год все боль-ше и больше наших студентов поступают в ВУЗы. У нас есть собственная литература на родных языках, а также газеты и журналы. Мы готовим собственные кадры ученых и с по-мощью специальных клубов и курсов новые кадры профессиональных рабочих для социали-стической промышленности нашей страны» [Kunitz 1931: 24]. Дальше в речи делегата шло обличение царского режима, нэпманов, кула-ков и выражалась уверенность, что в случае атаки на Советский Союз пролета-риат западных стран под руководством коммунистических партий собственных государств повернет оружие против буржуазии и возьмет власть в свои руки, освободившись от буржуазного ига. По завершении этой речи, отмечает Кьюнитц, делегат презентовал ему до-кумент, подписанный армянами, турками, греками, немцами, калмыками, поля-ками, татарами, грузинами, венграми, ассирийцами, болгарами, литовцами и ев-реями, входящими в организацию национальных меньшинств Краснодара. «“По странному совпадению”, – замечает американский писатель, – этот документ был вручен мне после того, как я закончил читать изыскания Пушкина о черкесах. Сто лет и ка-кие значительные изменения. Цари и их лакеи пропали и забыты. На обломках разрушенной империи Романовых поднялся энергичный, мощный, молодой гигант – Союз Советских Со-циалистических Республик, свободный, процветающий, прогрессивный. Свободные люди Советского Союза, объединенные братскими связями, выковывают новые коллективные си-лы жизни, создавая свои собственные культуры – национальные по форме, пролетарские, по сути. Среди этих народов, адыги, несмотря на свое малое число, постепенно занимают одно из передовых мест. Несколько десятилетий назад Маркс написал о черкесах: «Храбрые черкесы нанесли несколько серьезных поражений русским. Нации мира учитесь у черкесов тому, на что спо-собные люди, обреченные быть свободными». «И сейчас, – продолжает Кьюнитц, – когда свободные адыги достигли почти полной коллективизации, искоренили неграмотность, быстро развивают собственную индустрию, собственные школы, музеи и библиотеки, теат-ры и национальные войска – свое собственное социалистическое общество, мы должны еще раз процитировать Маркса: «Нации мира! Учитесь у Адыгеи на что способны люди, обре-ченные быть свободными!» [Kunitz 1931: 24]. Американский писатель подчеркивает, что со времени революции 1917 г. социальное положение значительно изменилась. С одной стороны, сохраняются внешние традиционные черты, хорошо заметные окружающими. Так, когда в адыгейской деревне Старый Бегахай был организован торжественный обед в честь иностранной делегации, то участие в нем приняли только взрослые муж-чины, в то время как молодым юношам не было позволено сесть за стол, и они занимались исключительно обслуживанием гостей. Когда же члены группы за-рубежных писателей, куда входил Кьюнитц, предложили одному из них присо-единиться к трапезе, тот ответил отказом. Как вспоминал американский литера-тор, «чем более упорными мы были, тем тверже он отклонял наше предложение сесть за общий стол. Видите ли, – шепнул мне на ухо один из черкесов, – отец этого парня кунак Ибрагима Цея, то есть названный брат, и для молодого человека было бы совершенно не-уместно сидеть за одним столом со своим дядей» [Kunitz 1931:22]. Еще один удивительный для иностранцев эпизод произошел, когда коллега Кьюнитца немецкий писатель К. Грюнберг публично восхитился красотой ка-мышевой циновки, висевшей не стене кунацкой. «Хозяин немедленно подошел к стене, снял циновку, скатал ее и предложил Грюнбер-гу. Тот, смущенный, отказывался принять подарок. Хозяин выглядел искренне раздосадо-ванным. «Лучше возьмите ее, – посоветовал шепотом Цей. – Так будет правильно. Если гость похвалил что-либо, принадлежащее хозяину, закон черкесского гостеприимства тре-бует, чтобы вещь была вручена гостю. Не принять подарка – значит обидеть» [Kunitz 1931: 22-23]. Все эти неловкие для зарубежных гостей случаи свидетельствовали, что традиции, по крайне в их внешнем проявлении, были еще сильны и распростра-нены среди населения. Но внутри патриархальной среды уже произошла глубинная трансформа-ция. Ярче всего это проявилось в положении женщины в обществе, ее места в социальной структуре Адыгеи. Изменение гендерных ролей признавалось всеми сторонами. В одном из разговоров Кьюнитца с уже упоминавшимся адыгским писателем Керашевым, последний отмечал: «Наша женщина, лишенная всяких прав в силу того, что адат (магометанский обычай) запрещал ей принимать активное участие в жизни, рассматривалась как низшее существо. Ей приходилось питаться костями и корками, после того как насытятся все мужчины в се-мье. Черкесская женщина не могла пройти по улице одна, без сопровождения мужа; ей не разрешалось даже переступать порог мечети» [Kunitz 1931: 20]. Но это время безвозвратно ушло. Теперь же подчеркивает, журналист из США, ситуация резко изменилась. На его прямой вопрос одной из работниц адыгского колхоза: «Вы счастливы в колхозе? Вам сейчас лучше, чем было раньше?», последовал сначала женский смех, подчеркивавший саму абсурд-ность заданного вопроса, а затем совершенно четкий и недвусмысленный ответ горянки: «Только в колхозе мы увидели разницу [с прежней жизнью], почувствовали себя неза-висимыми. Сейчас, когда женщина работает, она знает, что она заработает... Да, здесь име-ется женотдел, он вносит важный вклад в обучение женщин, побуждает их интересоваться общими политическими и международными проблемами. Скоро у нас здесь будет электри-чество. Есть, конечно, школа. За исключением нескольких стариков, в нашем колхозе нет неграмотных». «И, хотя я привык наблюдать удивительные вещи в СССР, но эти женщины меня про-сто ошеломили. Рассматривая униженное положение магометанской женщины в недавнем прошлом, это нельзя восприниматься иначе как настоящее чудо. Эти недавно эмансипиро-ванные женщины знают все о календарных планах колхоза, понимают, почему именно в их районе ориентация в развитии сельского хозяйства была сменена с зерновых на огородные культуры, разбираются в подсчете трудодней», – искренне восхищался американский писа-тель [Kunitz 1931: 20]. Другим свидетельством глубинной трансформации адыгского общества стало изменение отношения к религии. Из очерка Кьюнитца видно, что старые запреты игнорируются и нарушаются, жизнь горного народа приобретает свет-ский характер. Описывая обед, автор упоминает бутылки с вином, что является недопустимым согласно исламским нормам; рассказывая о работе в колхозе, подчеркивает, что труд продолжается даже во время «магометанского праздни-ка-курбана». Более того, старые религиозные торжества, констатирует амери-канский литератор на основе личных наблюдений, с успехом заменяются новы-ми коммунистическими мероприятиями. «Наступает самая важная минута первомайского празднества. Национальные войско-вые части готовятся к принесению присяги. Затем спортивная программа: джигитовка, тре-бующая от участников высокой степени наезднического искусства и ловкости в обращении с кинжалом. Потом пляски и песни, в которых принимают участие и мужчины, и женщины, преимущественно молодежь. Тот факт, что адыгейские крестьяне, еще недавно находившие-ся под влиянием мулл и эфенди, празднуют этот день пролетарской солидарности и забы-вают о старом религиозном празднике курбане, – является несомненным подтверждением эффективности советских методов просвещения и пропаганды», – утверждает он [Kunitz 1931: 22]. Полностью изменилась и социально-экономическая жизнь Адыгеи. Расска-зывая о трансформации автономной области, Кьюнитц вспоминает свою авто-мобильную поездку из Краснодара, одновременно приводя различные количе-ственные показатели и сравнивая прошлую и современную ему жизнь региона. Учитывая, что эта часть его очерка не публиковалась в советском издании, при-ведем ее полностью. «Это все новое, два года назад здесь не было ни одного здания» – сказал шофер сухо, указывая на длинный ряд высоких зданий, чем-то напоминающих район Верхнего Бронкса в Нью-Йорке, – «это дома рабочих, занятых на фабрике – там за забором». Это замечание, о только что построенных зданиях и сооружениях там, где раньше были только пустыри, яв-ляется практически типичным в Советском Союзе. Я слышал его так часто, что уже практически перестал обращать на него внимание. По пути в черкесскую деревню «Тохта Мокай» я видел в Краснодаре и прилегающей местности новую огромную электрическую станцию, новую консервную фабрику всесоюзного значе-ния, несколько новых строений, предназначенных для сельскохозяйственного института, а также обширный прекрасно сконструированный канал для осушения болот (сооружен в 1930-31 годах), ряд новых артезианских колодцев и многочисленные новые дома, дома, до-ма. Но я едва ли обращал на это все внимание – новые постройки воспринимаются здесь как должное. Я так же стал почти не восприимчив к цифрам, я записывал их совершенно механиче-ски. Тем не менее посмотрим на них: в 1927-28 годах Адыгея вложила в свою промышлен-ность 221 тыс. рублей, в 1928-29 годах 847 тыс. рублей, в 1929-30 годах 2 миллиона 649 тыс., в 1930-31 годах инвестиции возросли до 13 миллионов 620 тыс. рублей. Когда думаешь об этом представляются огромные темпы роста промышленности и экономики. Но меня они совершенно не трогали. Я видел здесь гораздо большие чудеса! Но, пока что, для формиро-вания полноценной картины того, что происходит в Советском Союзе, количественные по-казатели все еще важны. Поэтому я, прошу моих читатели простить меня, за то, что я назову им несколько говорящих самих за себя цифр, которые я извлек из разговоров с различными ответственными правительственными и партийными работниками, промышленными и сель-скохозяйственными руководителями, учителями и т.д.», – замечает Кьюнитц [Kunitz 1931: 21], и переходит к статистическим дан-ным. «Математически изменения можно выразить следящим образом: в 1927 году в Адыгее было только 255 крестьянских домохозяйств, объединенных в колхозы, в 1928 году – 600, летом 1930 года 16 тыс. 248, осенью 1930 года – 200 тыс. 853, то есть 96 процентов всех кре-стьянских хозяйств в Адыгее. Более того вместо 53 тыс. гектар земли обрабатывавшихся в Адыгее перед коллективизацией, сейчас посевная площадь составляет 176 тыс. 642 гектара. Вместо 2,5 тыс. гектаров занятых на выращивание овощей в 1930 году, сейчас приходится 6 тыс. 323 гектара. Делается значительный упор на выращивание технических растений и культуры, что позволяет решить проблему с крупным рогатым скотом. В Адыгее уже созда-но 17 молочных ферм с 15 тыс. коровами. К концу года планируется увеличить их числен-ность до 25 тыс. Кроме того, в республике прямо сейчас сооружаются 10 свиноферм и количество сви-ней уже достигло 2 тыс. 400 штук. Схожая ситуация складывается и с птицефабриками. В 1930 году в Адыгее в колхозах насчитывалось только 650 цыплят. К концу этого года в них будет 35 тыс. «леггорнов» и других породистых кур. При этом я напоминаю вам, что, рас-сматривая эти цифры, нужно учитывать, что мелкая сельскохозяйственная птица, находяща-яся в крестьянских дворах, не была обобществлена при коллективизации и осталась у своих владельцев. Так же нельзя забывать и про табак. В 1930 году в Адыгее было потрачено 400 тыс. рублей на табачные плантации, в этом году расходы увеличатся на 487 тыс. рублей. Весной 1930 года в республике действовала только одна машинотракторная станция, сейчас в Адыгее их уже четыре. Огромные болота, рассадники малярии и смерти, были осушены, превратившись в прекрасные сельхозугодия, на них были организованны многочисленные грядки овощей и создано три больших совхо-за», – восхищается Кьюнитиц [Kunitz 1931: 21]. Американский писатель отмечает, что руководитель партийной ячейки в Старом Бегахай признавал тот факт, что адыгам «первым из национальных меньшинств удалось достичь сплошной коллективизации был связан не с наилучшим руководством или большей эффективностью, чем в других местностях. “Просто так получилось, что у нас черкесов, – подчеркивал партийный работ-ник, – всегда была примитивная форма общественного пользования землей. Соответственно, переход к коллективному владению землей и к ее коллективной обработке [создание колхо-зов], а также общественному распределению урожая на основе индивидуального вклада в работу [трудодней], был не так болезнен в Адыгее, как в регионах, где земля долгое время находилась в индивидуальном пользовании» [Kunitz 1931: 21-22]. Примечательно, что американский литератор не просто констатирует фак-ты, но выражает симпатию и поддержку проводившимся преобразованиям. Коллективизацию он рассматривает не просто как производственно-экономическую реформу, но как сложное и многогранное социальное явление: «Необходимо помнить, что сплошная коллективизация предполагает нечто большее чем просто изменение формы собственности. В своем полном значении она приводит к все-объемлющей культурной революции и полному изменению человеческой психики. Армия управляющих, библиотекарей, агрономов, трактористов, механиков и других работников должна быть подготовлена на базе колхозов. Это требует знания, это требует учебы. Насто-ящее маленькое чудо – наблюдать множество школ, как начального уровня, так и полного цикла обучения, раскинувшихся по всем просторам Адыгеи. Черкесы быстро освобождаются от своей многовековой безграмотности. Согласно очевидцам, в прошлом году долгими зим-ними вечерами адыгейские деревни светились множеством маленьких огней, шедших из окон саклей, где была ликвидирована неграмотность. Там люди среднего и даже преклонно-го возраста впервые в своей жизни читали, используя латинский алфавит, на своем соб-ственном языке», – вновь восхищается Кьюнитц, и вновь обращается к количественным по-казателям. «Снова необходимо привести цифры: в 1920 году только 6 процентов трудоспособного населения Адыгеи (русские и черкесы вместе) было грамотным. Между 1924 и 1929 годами уровень грамотности возрос до 24 процентов (7 тыс. 900 мужчин и 2 тыс. 100 женщин). В 1929 и 1930 годах уровень грамотности поднялся до 42 процентов. А в 1931 году Адыгея приблизилась к полному искоренению безграмотности!» [Kunitz 1931: 22]. Завершая рассмотрение этого замечательного очерка американского писа-теля, можно констатировать, что Кьюнитц был по-настоящему поражен быст-рым социально-экономическим и культурным развитием Адыгеи. В каком-то роде его очерк читается как своего рода панегирик, но заокеанского литератора трудно обвинить в преувеличении, ведь цифры, которые он приводит, говорят сами за себя. 1930-е гг., время, которое в российской историографии, ассоции-руется прежде с репрессиями и террором, зарубежными наблюдателями тех лет воспринимались совершенно с других позиций. До сих пор некоторые легковес-ные отечественные публицисты изображают иностранцев как чудаков и проста-ков, которых советское правительство беззастенчиво обводило вокруг пальца, показывая «потемкинские деревни» [Симкин 2022]. В действительности же за-падные журналисты, писатели и технические специалисты, массово посещавшие СССР в начале 1930-х гг. [Hindus 1932, Renn 1932, Fischer 1935], восторженно описывали развитие Советского Союза, поскольку наблюдали настоящую мо-дернизацию, происходившую во всех областях жизни населения страны, вклю-чая здравоохранение [Христенко 2022]. На примере работы Кьюнитца, описы-вающей Адыгею, видно, как успешно, по мнению американских интеллектуалов, решался в СССР сложнейший «национальный вопрос». В отличии от США, где проблема афроамериканского населения еще долгие десятилетия оставалась «родовой травмой» американского общества, в Советском Союзе уже в 1930-е гг. сумели добиться равноправия титульной нации и малых коренных народов, которые все более уверено выходили на авансцену социально-политической и экономической жизни нашей страны.

About the authors

Dmitry Nikolaevich Khristenko

Russian State Agrarian University – K.A. Timiryazev Moscow Agricultural Academy

Email: khristenko1983@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-6221-8991

References

Supplementary files