North Caucasians in the Ottoman Empire before the era of muhajirism: forms of penetration and features of integration/elitization

Full Text

Возникновение северокавказского рассеяния на османском имперском про-странстве имело место главным образом во второй половине XIX и начале ХХ в. как результат массового вынужденного переселения представителей коренных народов региона на подконтрольную Порте территорию, известного как мух-аджирство. Однако задолго до этого и по совершенно иным причинам в осман-ских пределах уже присутствовал численно ограниченный, но глубоко интегри-рованный в различные, в т.ч. весьма специфические страты местного общества северокавказский этнический элемент. Ниже мы попытаемся на основе турецких и других нарративных и документальных источников и исторической литерату-ры рассмотреть основные пути и формы домухаджирского проникновения жи-телей Северного и особенно Западного Кавказа в султанские владения, выявить специфику функционирования состоявших преимущественно из кавказцев групп османской государственной элиты, прояснить характер этнической идентично-сти членов данного сообщества и, в заключение, оценить возможную роль этих ранних инфильтраций в инициировании процесса масштабного перемещения населения с Северного Кавказа на Ближний Восток на заключительном этапе Кавказской войны. Названная проблематика в отечественной историографии становилась предметом анализа в трудах Самира Хотко [Хотко 1993; Хотко 2002; Хотко 2017], Анзора Кушхабиева [Кушхабиев 2007], Валерия Сокурова [Сокуров 2017], Асланбека Мирзоева [Мирзоев 2021] и других исследователей. Некоторые ее аспекты, в первую очередь связанные с феноменами османского рабовладения и рабских элит, достаточно обстоятельно рассмотрены такими за-рубежными авторами, как Метин Кунт [Kunt 1975a], Эхуд Толедано [Toledano 1998], Дрор Зеэви [Ze'evi 1996], Джейн Хэтэуэй [Hathaway 2018] и др. Тем не менее бесспорно, что более глубокая и детальная разработка вопроса способ-ствовала бы лучшему пониманию характера османо-кавказских исторических взаимосвязей, включая не всегда ясно видимые, но немаловажные гуманитарные нити. В решение данной задачи призвана внести свой скромный вклад и настоя-щая статья . Не вызывает сомнений, что бóльшая часть выходцев с Северо-Западного Кавказа до середины XIX в. попадала в империю по хорошо известным еще в античные, византийские, халифатские и мамлюкские времена каналам черно-морской работорговли, довольно рано освоенным османцами . Так, протокола-ми шариатского суда города Бурса подтверждается наличие в этом важном промышленном центре уже в конце XV в. некоторого количества черкесских и других кавказских рабов обоего пола, причем часть невольников использова-лась здесь же в шелкоткацком производстве или частных домохозяйствах, а часть перепродавалась в другие области страны и мамлюкский Египет [Sa-hillioğlu 1979-1980: 90-91, 95-96, 98; Хотко 2017: 212-213]. Согласно же описи имущества умершего в 1557 г. главного белого евнуха султанских покоев Джафер-аги, в его собственности на момент смерти находилось 156 рабов муж-ского пола, подавляющее большинство из которых являлись уроженцами бал-канских и венгерских провинций, но 32 происходили с Кавказа, в т.ч. 24 черке-са, 4 абхаза, 2 мегрела и 2 грузина, по роду занятости повара, хлебопеки, сапож-ники, чесальщики шерсти, цирюльники и т.п. [Kunt 1975b: 31-34] Писавший не-сколькими десятилетиями позже историк и поэт Гелиболулу Мустафа Али, ха-рактеризуя особенности невольников различной этнической принадлежности, отмечал, что черкесы и абхазы легко поддаются обучению, храбры и принадле-жат, «как и хорваты», к «хорошей расе (джинс)», хотя «порой перечат своим благодетелям (т.е. хозяевам. – Г.Ч.)» [Gelibolulu 1978: 150]. Если первоначально большинство т.н. «белых» рабов в султанских владе-ниях происходило с Балкан, то с середины XVI в., в условиях резкого сокраще-ния возможностей захвата и порабощения людей в этом регионе из-за усилив-шегося там народного сопротивления при одновременном росте спроса на османском невольничьем рынке, на роль основного источника «живого товара» названного качества выдвинулось Северное и Восточное Причерноморье. По оценке Халиля Иналджика, в 1500-1650 гг. из Польши (включавшей и украин-ские земли), Московского государства и Черкесии ежегодно в империю ввози-лось, преимущественно через Крым , в общей сложности не менее 10 тыс. рабов [Economic… 1997: 284-285]. При этом, хотя на первых порах доля северокав-казцев в этой массе была сравнительно невелика, с течением времени она неуклонно возрастала. После же неудачной для Порты войны со Священной ли-гой 1683-1699 гг. и заключения Карловицкого (1699) и Константинопольского (1700) договоров османцы, столкнувшись с серьезным падением притока сла-вянских невольников, вынуждены были перейти в союзе с крымцами к «гипер-эксплуатации» (по определению Наталии Круликовской-Едлиньской) Черкесии и соседних кавказских территорий как наиболее доступного поля добычи данно-го товара на севере [Królikowska-Jedlińska 2020: 356-357, 366] (параллельно ни-когда не прекращавшемуся ввозу «черных» рабов из Африки). По относящимся к первой половине XIX в. расчетам Толедано, совокупный османский импорт невольников достигал 16-18 тыс. чел. в год, среди которых значительно преоб-ладали африканцы, однако не менее 1-2 тыс. составляли северокавказцы [Tole-dano 1998: 8]. Последние после ликвидации Крымского ханства поставлялись в страну в основном непосредственно с кавказского побережья турецкими, чер-кесскими, абхазскими и прочими торговцами, скупавшими их у законных (по местным обычно-правовым нормам) владельцев, разного рода иноплеменных и соплеменных похитителей и нередко собственных родственников [Bilge 2012: 415-417; Дзидзария 2006: 155-157; Лапинский 1995: 106] . Весьма важным в данной связи является то обстоятельство, что на доволь-но ранней стадии началось вхождение части кавказских невольников в катего-рию элитных государевых рабов – капыкулу (букв. «раб врат, т.е. Порты»), – составлявшую становой хребет классической османской административной си-стемы. Если в первые столетия османской истории этот класс военных и граж-данских управленцев формировался главным образом из принудительно набранных в христианских селах Балкан и Западной Анатолии и прошедших соответствующую подготовку в дворцовых школах мальчиков и юношей (из-вестных, как и сам данный порядок, под названием девширме «рекрутирование; рекрут»), то с рубежа XVI-XVII вв. и особенно с 1620-х гг. султанская власть, столкнувшись с критическими угрозами собственной стабильности со стороны превратившейся в своего рода «касту для себя» корпорации высших чиновников и офицеров указанного происхождения, стала все больше полагаться в качестве альтернативного кадрового ресурса на столь же юных купленных рабов (обо-значаемых терминами гулям, мемлюк, реже кёле) из неисламских, по крайней мере формально, областей Кавказа [Ze'evi 1996: 180-186]. Следующее столетие было отмечено достаточно острым, хотя и, как правило, скрытым, соперниче-ством между двумя этнорегиональными фракциями – «западной» (албано-сербо-греческой) и «восточной» (черкесо-абхазо-грузинской) – за влияние при столичном дворе и в провинциальных администрациях , завершившимся в начале XVIII в., на фоне прогрессирующего упадка системы девширме, безого-ворочным признанием кавказских капыкулу как органичного компонента осман-ского военно-бюрократического истеблишмента [Kunt 1975a: 237-239; Hathaway 2018: 23, 30-31, 39]. Судя по многочисленным свидетельствам, в дальнейшем позиции кавказцев в высших эшелонах власти неуклонно укреплялись, даже несмотря на постепен-ное расширение доступа туда для подданных-мусульман (а позднее и не только их) нерабского статуса с самым различным этническим, социальным и образова-тельным бэкграундом. Согласно основанным на анализе османской просопогра-фической литературы подсчетам, со второй половины XVI до последней чет-верти XIX в. титула паши были удостоены примерно 250 черкесов и абхазов, из которых 11 занимали (некоторые неоднократно) пост великого везира, 1 – шейх-уль-ислама (главного муфтия), 10-15 – второго везира, командующего флотом или члена дивана (государственного совета) и около сотни назначались на иные высокие военные, административные и дипломатические должности [Şoenu 1993: 37; Süreyya 1996: I-VI, passim; Danişmend 1972: V, 106-107, 168, 236] . По всей видимости, в конце XVIII в. концентрация в имперской элите купленных кавказских рабов достигла наивысшего уровня. Из них происходили 5 из 12 ве-ликих везиров периода 1785-1808 гг. [Yapp 2013: 3; Süreyya 1996: II, 636, 638-639, III, 1560, V, 1698, 1701-1702], а также, по утверждению (возможно, не-сколько преувеличенному) долго служившего в османском флоте британского офицера Адольфуса Слейда, до ⅘ всех министров Махмуда II (1808-1839) [Slade 1833: 231]. Представители этой прослойки привилегированных рабов, характеризуе-мой другим хорошо знакомым со стамбульскими реалиями британским офице-ром и писателем Чарльзом Уайтом как «единственная аристократия» империи [White 1845: 307] , нередко демонстрировали стремление и способность к само-воспроизводству за счет не только и не столько собственных отпрысков, «тех-нически» не подходивших – как мусульмане и османцы по рождению – для по-вторения карьерного пути своих отцов , сколько приобретаемых и фактически приравниваемых к членам семьи новых невольников-кавказцев, что привело к появлению феномена больших «рабских домохозяйств». Ярким примером со-здателя и главы такого обширного «семейства» может служить абхаз Коджа Мехмед Хюсрев-паша (1756?-1855), который ребенком, будучи гулямом ко-мандира султанских арбалетчиков, был зачислен во дворцовую школу (Мектеб-и эндерун) и впоследствии стал одним из влиятельнейших государственных и военных деятелей страны. На протяжении своей долгой жизни он покупал, обу-чал под руководством лучших учителей в своем поместье и продвигал на госу-дарственную службу выходцев с Кавказа, умело укрепляя с помощью этой со-зданной им сети сторонников свои политические позиции. Всего Мехмедом Хюсревом было воспитано таким образом не менее 50 «слуг Порты», из кото-рых около 30 стали пашами, включая 2 великих везиров, 1 сераскера (военного министра), 4 министров, 1 мюшира (маршала) и целый ряд генералов и при-дворных сановников [Süreyya 1996: II, 682-683; Toledano 1998: 26]. При этом несколько из них были женаты на монарших дочерях, что никогда не рассмат-ривалось как мезальянс в османской династии . Несмотря на деградацию османского военно-административного рабства под воздействием вестернизаторских реформ конца XVIII – XIX в., купленные кавказские рабы и квазирабы сохраняли контроль над многими важными пози-циями в структуре государственной власти вплоть до начала XX в. Некоторые высокопоставленные военачальники и администраторы кавказ-ского происхождения практиковали набор своего рода личных гвардий из со-отечественников невольничьего статуса. Так, по свидетельству Эвлии Челеби, принадлежавший к абхазским (садзским) капыкулу Мелек Ахмед-паша (1588?-1662) на начальном этапе своей карьеры владел отрядом из «семисот купленных рабов-мемлюков, которые были сплошь черкесские, абхазские и грузинские гу-лямы» [Evliyâ 1998-2007: VI, 83] . Этот или аналогичный контингент преданных своему патрону телохранителей и воинов состоял при паше на протяжении всей его последующей службы, включавшей в себя губернаторство в ряде провинций и великий везират [Evliyâ 1998-2007: III, 159, 292, 295, V, 250]. Составленную из земляков-рабов охрану имел в своем распоряжении, видимо, и родственник Мелека Ахмеда – Ибшир Мустафа-паша [Evliyâ 1998-2007: III, 286-287]. При этом Порта в данный период явно попустительствовала созданию таких форми-рований, поскольку они обычно с готовностью и небезуспешно использовались их хозяевами (как и наемные воинские кадры того же этнорегионального проис-хождения, о чем ниже) для усиления хронически недоукомплектованных про-винциальных гарнизонов [Intimate… 1991: 33]. Женской параллелью института капыкулу выступало гаремное невольниче-ство, составлявшее главный оплот частной жизни членов царствующего дома и иных сановных особ. Девочки и девушки рабского статуса (джарие) доставля-лись в Стамбул и другие крупные османские города и готовились через специ-альную систему воспитания и обучения к ролям – в зависимости от их внешно-сти и способностей – либо жен и фавориток представителей имперской элиты, либо хозяйственных работниц и служанок различной квалификации. Предполо-жительно с конца XVI в. в этом ввозном потоке стала стремительно увеличи-ваться доля черкешенок, абхазок и грузинок, а не позднее рубежа XVII-XVIII вв. женщины этих национальностей уже составляли большинство обитательниц султанского и ориентировавшихся на него в своих вкусах и предпочтениях дру-гих крупнейших гаремов [Kunt 1975a: 238; Uluçay 1992: 11-13]. Достоверно из-вестно, в частности, что из западнокавказских джарие происходили матери всех султанов, начиная с Селима III (1789-1807) , и почти все их жены и фаворитки [Açba 2007: passim; Açba 2010: 89]. Разумеется, дворцовые воспитанницы явля-лись естественными брачными партнершами и для своих высокопоставленных соотечественников рабского и нерабского звания. В этой связи уместно заме-тить, что гендерное соотношение в среде османских невольников, в котором до XVIII в. наблюдался перевес мужчин , с течением времени все больше смеща-лось в пользу женщин, доля которых к XIX в. стала преобладающей [Kanbolat, Taymaz 1990: 39; Toledano 1998: 6-7, 13]. При этом не позднее 1830-х гг. (а, скорее всего, гораздо раньше) в элитные гаремы, прежде всего монарший, стали приниматься, наряду с купленными ра-бынями, и девушки из аристократических кавказских родов , направлявшиеся туда собственными семьями по политическим и экономическим расчетам, но обычно с симулированием акта дарения/порабощения . В случае перехода впо-следствии такой девушки в разряд султанских супруг (кадынэфенди или икбаль) перед ее родственниками, как правило, открывалась возможность переселения на османскую территорию, получения от государства земли, устройства на при-дворную, военную или административную службу, учебу и т.д. Ко второй по-ловине XIX в. женщины знатного происхождения составляли, похоже, уже большинство в османском гареме [Açba 2010: 89]. Важно также подчеркнуть, что, несмотря на высокую степень представлен-ности, а порой и доминирование в высших бюрократических структурах и при-дворном окружении имевших, во всяком случае формально, рабские корни кав-казцев обоего пола, неотъемлемой чертой их групповой идентичности выступа-ла безусловная лояльность не просто государству-империи, но личности султа-на-халифа как их верховного, а нередко и непосредственного господина, что, как справедливо отмечено Хотко, положительно повлияло на стабильность вла-сти и внутридинастический мир в заключительное столетие правления дома Османов [Хотко 1993: 74]. Высокое фактическое положение многих представителей военно-управленческих и гаремных элит рабского статуса и отсутствие, по крайней ме-ре в XIX в., явных примеров их связанной с данным статусом правовой дискри-минации или подверженности произвольному обращению (насилию, контролю личной жизни, купле-продаже и т.п.) со стороны официальных владельцев, включая верхового суверена, позволяют говорить не о реальном, а скорее неко-ем символическом, условно-стилизованном квазиневольничестве . Вместе с тем несомненно, что для вступления доставленного с Кавказа юного раба или рабыни на путь, ведущий в перспективе в ограниченный круг избранных османских вельмож и придворных фавориток, и его успешного про-хождения зачастую требовались не только соответствующие природные данные и таланты, но и определенное сочетание благоприятных обстоятельств и ба-нальное везение. Совершенно очевидно, что этот путь успешно преодолевала лишь меньшая часть объектов работоргового промысла. Большинство же было вынуждено мириться с уделом занятой далеко не всегда легким трудом прислу-ги или, если речь шла о женщинах, наложниц в крупных, средних, а порой и мелких домохозяйствах в столице и провинциях в ожидании возможного полу-чения вольной или официального замужества . Судя по сохранившимся доку-ментальным свидетельствам, лица этой категории в силу преимущественно скрытого от посторонних глаз образа их содержания были особо уязвимы для жестокости и агрессии , хотя в целом функционировавшее на основе установле-ний шариата османское домашнее рабство было заметно мягче аналогичных ин-ститутов в других модерных обществах, а «белые» невольники в стране находи-лись в гораздо более выгодном положении по сравнению с африканскими . Несмотря на то, что начиная с 1830-х гг. Порта отчасти в силу внутренних причин, отчасти под европейским, прежде всего британским, давлением пред-принимала шаги, направленные на постепенное ограничение работорговли и наделение людей невольничьего статуса некоторыми правами и обязанностями свободных подданных, к началу второй половины XIX в. приток в страну «жи-вого товара» с Северо-Западного Кавказа продолжался в прежнем объеме , а рабство – и низовое, и элитное – оставалось неотъемлемым атрибутом осман-ской общественной жизни и повседневной культуры. Работорговля, как отмечено выше, была главным, но не единственным ка-налом раннего проникновения северокавказцев в османские земли. На протяжении столетий одним из факторов привлечения представителей мужского населения Кавказа, особенно Западного, на Ближний Восток выступа-ло военное отходничество/наемничество, имевшее глубокие внутрикавказские социокультурные корни [Хотко 2002: 390]. Османы в отличие от предшеству-ющих мусульманских и византийских правителей, как правило, не испытывали потребности в привлечении значительных воинских контингентов из-за преде-лов государства. Тем не менее в XVII-XVIII вв. растущая неэффективность со-ставленных в основном из рекрутов-девширме регулярных войск (прежде всего янычар) временами вынуждала провинциальные, а иногда и центральные власти прибегать к найму среди народов Балкан и Анатолии более или менее постоян-ных отрядов профессиональных солдат-иррегуляров (левендов и их разновидно-стей – секбанов, сарыджей и др.), использовавшихся в качестве вспомогатель-ных и охранных сил внутри и вне страны [Uyar, Erickson 2009: 91-94]. Более то-го, как уже было указано, Порта в этот период по существу поощряла создание высокопоставленными военачальниками и сановниками собственных гвардий из кавказских купленных рабов-гулямов как локальной альтернативы девширме. Можно, однако, предположить, что одновременно в империи в заметном коли-честве стали появляться абхазские, черкесские и грузинские воины не только рабского, но и свободного статуса, чему также во многом способствовали влия-тельные паши-кавказцы. К примеру, Эвлия сообщает о 10 тыс. «храбрецов» этих народов, участвовавших в 1640 г. под командованием Мелека Ахмед-паши (на тот момент губернатора Диярбекирского эялета) в подавлении мятежа кур-дов-езидов в Синджарских горах, причем данный контингент описан словом агават (араб. множ. чис. от тур. ага «господин, хозяин, начальник и т.п.») [Evliyâ 1998-2007: IV, 49], употребление которого применительно к невольни-кам представляется едва ли возможным. Тот же факт, что остальная часть вой-ска Мелека Ахмеда (70 байраков, т.е. подразделений числом в 60-100 чел. каж-дое) была набрана из наемников – анатолийских секбанов и сарыджей, – с высо-кой долей вероятности указывает на аналогичный, т.е. наемный характер при-влечения к экспедиции и кавказцев. Примечательно, что личный конвой назван-ного паши-капыкулу пополнялся и членами аристократических садзских родов, что подтверждают фамильные имена некоторых его телохранителей – Маршан, Аред(ба) и др. [Evliyâ 1998-2007: III, 295, V, 250] В данном контексте заслуживает внимания также свидетельство Кятиба Че-леби об участии в осаде османцами в 1605 г. венгерской крепости Уйвар «бея Тырхалы черкеса Чиль-Агач-бея с отрядом из татар и черкесов» [Kâtib 2016: 343] – явно вольнонаемных конников, поскольку татары как мусульмане не подлежали продаже в рабство. Очевидно, впрочем, что присутствие северокавказских наемников на османской почве в целом не было существенно, а к началу XIX в. подобные ир-регулярные формирования стали еще менее востребованы ввиду начатых Пор-той мер по модернизации армии. Какое-то количество молодых людей с Западного Кавказа перебиралось в империю самостоятельно с карьерными и образовательными целями, зачастую полагаясь, похоже, на удачу. Так, Коджа Дилявер-паша покинул Черкесию в конце XVI или начале XVII в., по его собственным словам, «лишь с кнутом и оседланной лошадью», однако благодаря проявленным способностям смог на новой родине стать сперва сипахи (феодальным ополченцем), а затем подняться до везира (трехбунчужного паши) и вали (губернатора) [Naîmâ 1968: 1111; Süreyya 1996: II, 421]. Явно по своей инициативе иммигрировал и упоминаемый в сочинении Эвлии Челеби Кетагач-паша, предположительно из адыгского кня-жеского рода Болотоко [Хотко 2002: 391], снискавший воинскую славу во мно-гих походах и дослужившийся до чина мирливы (бригадного генерала), но так и не овладевший турецким языком [Evliyâ 1998-2007: II, 188] . В более поздний период такие перемещения нередко облегчались наличием на османской терри-тории уже успевших интегрироваться в местную элитную среду родственников. Например, маршал Инджиркёйлю Хасан Рефет-паша из убыхского рода Туга (Тхуго), родившийся в 1793 г. на Кавказе, подростком был отправлен семьей в Стамбул под опеку своей тетки – жены одного из преподавателей школы Энде-рун, учеба в которой и положила начало будущей блестящей карьере пересе-ленца [Berzeg 1998: 90-91]. Из материалов устной истории и мемуарных свиде-тельств известно также, что отдельные аристократические семейства Убыхии, в особенности Берзеки, за десятилетия до мухаджирства начали поддерживать взаимоотношения, первоначально в основном по гаремной линии, со стамбуль-скими дворцовыми кругами, что позволило нескольким представителям этого рода получить качественное военное образование и к середине XIX в. войти в ряды авторитетных лиц государственного истеблишмента [Çelik, Köseoğlu 2011: 7; Berzeg 1990: 29] . Безусловно, в султанских владениях, главным образом в столице, а также в Трабзоне и других черноморских портовых городах, во все эпохи постоянно либо подолгу проживало и определенное число торговцев с Северного Кавказа, в своем подавляющем большинстве специализировавшихся на поставках на османский рынок «белых» рабов со своей родины [Wagner 1852: 156], что тра-диционно считалось в османском обществе вполне респектабельным занятием (в отличие от презираемой торговли «черными» невольниками) [Toledano 1998: 68]. Можно предположить, что по крайней мере часть представителей данной коммерческой прослойки была ориентирована на полную интеграцию в местный социум, в т.ч. в его элитные слои, на что указывает, к примеру, прошение в пра-вительство некоего Мустафа-аги «из черкесских торговцев» от 1855 г. о приеме его сына в Императорское военное училище или иное подобное заведение [BOA: A.MKT.DV 87/24]. Параллельно с притоком западнокавказцев происходила инфильтрация в османские пределы и представителей народов Северо-Восточного Кавказа, прежде всего Дагестана, хотя и в значительно меньших масштабах и по отлич-ным причинам и мотивам. Несомненность для Порты принадлежности этого ре-гиона к «пространству ислама» (дар уль-ислам) в сочетании с его удаленностью от маршрутов черноморской работорговли исключала его из числа потенциаль-ных источников «живого товара» для османского рынка, делая возможной лишь добровольную иммиграцию. В источниках XVI-XVIII вв. наиболее заметное от-ражение получило присутствие в стране дагестанских алимов (ученых-богословов), которых к переселению во владения султана-халифа побуждало главным образом стремление к повышению своего образовательно-профессионального уровня и социального статуса. Лица этой категории, как правило, довольно легко интегрировались в местную духовную и интеллекту-альную среду. Ряд из них получил признание в качестве имамов крупных мече-тей и преподавателей ведущих медресе в таких мусульманских центрах, как Ме-дина, Мекка, Стамбул, Дамаск, Халеб и др. [Süreyya 1996: III, 756-757, 801; Магомеддадаев 2001: 59-61; BOA: A.MKT.MHM 18/82, C.MF 129/6450], неко-торые же оставили след в виде оригинальных сочинений религиозного и литера-турного характера [Магомеддадаев 2001: 59-60]. Кроме того, известны даге-станцы – шейхи суфийских орденов, в частности накшбандии, посвятившие себя распространению этого учения в османском обществе [Süreyya 1996: II, 578, III, 973-974; BOA: C.EV 4/151, 615/31011]. В составе имперской военно-управленческой элиты, среди военачальников, губернаторов, руководителей хо-зяйственных служб и т.д., также обнаруживаются, особенно в XVIII и первой половине XIX столетия, сравнительно немногочисленные лица, идентифициру-емые как выходцы из Дагестана и – в единственном установленном случае – Чечни . Весьма вероятно и наличие некоторой «трудовой» миграции дагестан-цев из числа представителей ремесленно-мастерового сословия – оружейников, кузнецов, ювелиров и т.д. [Магомедханов 1997: 30] Наконец, следует отметить, что с началом Кавказской войны османское государство приобрело определенную притягательность в качестве места поли-тической эмиграции и/или убежища для лидеров противостоящих российской экспансии горских обществ и политий. Самым известным переселенцем такого рода являлся, безусловно, князь Сефер-бей Заноко, который прибыл в империю в 1831 г. как посланник стоявшей во главе черкесского сопротивления аристо-кратической партии, но вследствие сложной специфики российско-османских отношений данного периода оказался вынужден провести на чужбине более 20 следующих лет [Khoon 2015: 86-96]. Иммиграция же в 1827 г. наследников ра-нее низложенного русскими владетеля Казикумуха Сурхай-хана II (1789-1820) может служить примером «поиска укрытия» (ильтиджа) после военно-политического поражения на родине [Чочиев 2023b: 58]. Известен также по крайней мере один случай побега кавказцев из русского плена в османские пре-делы. В 1823 г. некто Ибрахим-бей, «сын Джаферхана из чеченских ханов», бе-жавший вместе с несколькими соплеменниками из сибирской ссылки, добрался через Бухару и Персию до Трабзона, а спустя год, по совершении хаджа, обра-тился к Порте с прошением о выдаче ему средств для возвращения на родину и султанского фирмана с призывом к жителям Чечни и Дагестана о «служении Высокому Государству» [BOA: HAT 781/36559] . Очевидно, что бóльшая часть прибывавших на протяжении веков в Осман-скую империю по описанным выше (равно как, вероятно, и некоторым другим) каналам, но не сумевших переступить порог «элитности» северокавказцев, в т.ч. вольноотпущенных рабов и рабынь, в короткой или относительно отдаленной перспективе растворялась в местной среде, вливаясь в те или иные ее этносоци-альные сегменты. На это указывают, например, встречающиеся изредка в осман-ских налоговых и земельных реестрах и иных документах упоминания о лицах с прозвищами (лякабами) Черкесоглу, Черкесзаде, бин-Черкес («сын черкеса»), Абазаоглу («сын абхаза») и т.п., проживающих в самых разных районах Анато-лии и принадлежащих к аграрному, ремесленному или торговому слоям корен-ного мусульманского населения . Примечателен также факт существования сре-ди племенной аристократии анатолийских туркмен-афшаров клана Черкесогул-лары («Черкесовичи») и личных имен Черкес и Абаза, свидетельствуемых с XVI по середину XIX в. [Akın 2022: 12, 70; Altınay 1930: 77, 82, 107] , что может объясняться и высоким престижным потенциалом подобных антропонимов на Ближнем Востоке начиная с позднего средневековья. Вместе с тем не подлежит сомнению, что немалая часть выдвинувшихся в верхние страты османского имперского социума кавказцев – вышедших из не-вольников и самостоятельных переселенцев гражданских, военных и придвор-ных служащих, поднявшихся на высокие ступени в гаремной иерархии женщин, обосновавшихся в крупных городах успешных торговцев «белыми» рабами и рабынями и т.п., зачастую тесно связанных между собой должностными, корпо-ративными, земляческими, родственными, коммерческими и прочими узами, – проявляла известную устойчивость к ассимиляционным процессам и способ-ность к удержанию некоей степени своей оригинальной культурной идентично-сти. Это преимущественно западнокавказское по происхождению элитарное со-общество, начавшее складываться, как было отмечено, еще на рубеже XVI-XVII вв. и в середине XIX в. насчитывавшее, по некоторым оценкам, до 50 тыс. чел. [Лапинский 1995: 107-108], изначально демонстрировало признаки наделенно-сти определенным этническим самосознанием, что выражалось, например, в приватном использовании родных языков [Kunt 1975a: 235] , эпизодическом ношении кавказского костюма , поддержании контактов с местностью и семь-ей/общиной рождения , помощи и покровительстве друг другу и проживаю-щим на Кавказе соплеменникам и др. [Kunt 1975a: 235-236] Скорее всего, с это-го же времени некоторые представители этой группы стали обнаруживать стремление к относительно компактному поселению, облюбовав, например, стамбульский квартал Топхане на европейском берегу Босфора , где уже к сере-дине XVII в. фиксировалось «множество грузин и абхазов» [Evliyâ 1998-2007: I, 457]. В следующие столетия данный квартал продолжал пользоваться заметной популярностью среди кавказцев, правда, в основном занятых работорговым промыслом [White 1845: 284, 287, 321; MacFarlane 1850: 416]. Следует также указать, что первоначальная этническая идентичность или, во всяком случае, память о принадлежности к определенному племени и роду далеко не обязательно исчезала со смертью непосредственных выходцев с Кав-каза, но сохранялась у их родившихся и выросших на османской территории потомков в одном или большем числе поколений. Так, известно, что занимав-ший в начале 1878 г. пост великого везира Ахмед Хамди-паша вел свое проис-хождение от государственного деятеля середины XVII в. абхаза Мелека Ахмед-паши, и, хотя о самоидентификации Ахмеда Хамди никаких сведений не имеет-ся, его отец, по-видимому, все еще воспринимался как соотечественник такой знаковой фигурой кавказской военно-административной элиты своего времени, как Коджа Мехмед Хюсрев-паша, в «невольничьем имении» которого тот дол-гие годы служил управляющим [İnal 1982: 636]. Показателен и пример сына прибывшего в империю ребенком в начале XIX в. убыха Инджиркёйлю Хасана Рефет-паши – Дели Фуад-паши (1835-1931), который, как и его отец, дослужил-ся в султанской армии до чина маршала, а на склоне лет, в начале XX в., стал одним из вдохновителей организованного черкесского этнонационального дви-жения в стране [Berzeg 1998: 92-93]. Несмотря на скепсис отдельных наблюдателей середины XIX в. относи-тельно присущести успешно обосновавшимся в османских пределах северокав-казцам чувства политической привязанности к своей этнической родине («искры истинного патриотизма», по словам Теофила Лапинского [Лапинский 1995: 107] ), ряд фактов свидетельствует о небезразличии по крайней мере некоторых представителей этого сообщества к положению горцев в период Кавказской войны и стремлении к оказанию им посильной помощи в борьбе с российской экспансией. К примеру, в 1840-х гг. «черкесы Топхане» способствовали прове-дению конфиденциальных встреч Сефер-бея Заноко с представителями прояв-лявших интерес к кавказским делам европейских держав [BOA: HR.MKT 7/10]. В этом же квартале после ликвидации русскими войсками летом 1862 г. Сочин-ского меджлиса в течение какого-то времени собирались его покинувшие Чер-кесию члены во главе с сыном Сефер-бея Карабатыром [ТПКВА 2000: 56]. С началом Крымской войны были отмечены попытки османских властей использовать проживающих в стране видных черкесов для реализации своих политических планов на Кавказе. Так, в ноябре 1853 г. Сефер-бей был возведен Портой в ранг мирмирана (двухбунчужного паши) и провозглашен губернато-ром Черкесии. В мае следующего года он и чиновник Министерства иностран-ных дел Бехчет-эфенди из вольноотпущенных гулямов, также удостоенный по этому случаю звания паши, были вместе с дюжиной европейских военных ин-структоров, некоторым количеством вооружений и подарками от султана для местных вождей отправлены к кавказскому побережью с целью поощрения чер-кесов к масштабному выступлению против русских. В состав миссии вошли еще несколько высокопоставленных кавказцев, все или почти все из капыкулу, в частности бывший губернатор Йеменского эялета Сырры-паша, бывший губер-натор Айдынского эялета Садуллах-паша, отставной мирлива Али-паша, мир-миран Ферхад-паша и секретарь канцелярии великого везира Рамиз-бей [Lütfî 1984: 91]. Вместе с ними из Стамбула отбыли также «около 300 других черке-сов – торговцев и изгнанников, – многие с семьями» [Slade 1867: 224]. Данное предприятие, однако, не принесло в конечном счете ожидаемого эффекта [Badem 2010: 152, 197-202] . Позднее, в августе 1854 г., до этого ничем не от-личившийся на балканском фронте ферик (дивизионный генерал) Алъянак Му-стафа-паша был назначен командующим Батумской армией явно по причине своего черкесского происхождения и в этой должности приложил изрядные, но малоуспешные усилия по привлечению на сторону Порты черкесских, абхазских и западногрузинских владетелей, к которым апеллировал в своих посланиях как к «соотечественникам» [Badem 2010: 206-207]. Несомненный интерес представляет вопрос о возможном влиянии ранних проникновений кавказцев в Османскую империю и сложившейся в их результате этносоциальной прослойки на «запуск» в середине XIX в. процесса массового мухаджирства. На наш взгляд, очевидно, что в силу того, что данный контин-гент формировался как следствие разрозненных перемещений в султанские вла-дения обособленных индивидов и микрогрупп – обычно неполноправных и мар-гинальных в собственном первоначальном социуме (членов зависимых сосло-вий, детей) или осознанно нацеленных на выделение из него (искателей военной, чиновничьей, духовно-интеллектуальной и прочей карьеры) – и их последую-щей интеграции в несвойственные социальной структуре горских народов стра-ты османского общества, он сам по себе не мог служить сколько-нибудь дей-ственным фактором притяжения для проживающих на исконной этнической территории традиционных аграрных коллективов. В сущности, достигшие зна-чительного благополучия в «Стамбуле» (т.е. в османских землях) кавказские гулямы и джарие выступали носителями привлекательной миграционной моде-ли лишь для стремившихся к повторению их пути лиц (или их опекунов), число которых могло быть достаточно ощутимым , однако шансы на успех заведомо ограничены объективной узостью османского спроса на такой элитарный и до-рогостоящий товар, как «белые» невольники и невольницы. Что касается отношения входивших в высшие эшелоны власти империи адыгов, убыхов и абхазо-абазин к остро вставшей после Крымской войны про-блеме исхода их соотечественников с родины и их приема и поселения в осман-ских пределах, известные официальные источники не содержат информации на этот счет. Впрочем, о какой-либо консолидированной позиции по данному во-просу кавказской военно-бюрократической и придворной элиты конца 1850-х – начала 1860-х гг. говорить не приходится, хотя и нельзя исключать лоббистских усилий отдельных ее представителей в пользу как разрешения/поощрения, так и недопущения/ограничения массовой иммиграции, причем в обоих случаях по вполне патриотическим соображениям (укладывающимся в принципе в дилемму между «спасением народа» и «спасением родины/нации») . Тем не менее представляется бесспорным, что сам факт существования в стране султана-халифа описанной выше немногочисленной, но довольно замет-ной, влиятельной и к тому же породненной с правящей династией общности со-ставлял в глазах горцев Кавказа, в первую очередь Северо-Западного, немало-важное дополнительное (наряду с общностью религии, традицией военно-политического союзничества и др.) основание для восприятия Османской импе-рии как близкого государства и комплементарного общества, способного стать убежищем для кавказцев при невозможности предотвращения внешнего завое-вания и краха привычного «вольного мира» на родине.

About the authors

Georgy V. Chochiev

V.I. Abaev North Ossetian Institute for Humanitarian and Social Studies of the Vladikavkaz Scientific Centre of RAS

ORCID iD: 0000-0001-8082-7806

References

Supplementary files