The theory of «pairs of cities» in Old Russian state genesis (using the example of the «pair» Chernihiv – Shestovitsa in Ukrainian historiography)

Full Text

Введение

Проблема формирования городов в период генезиса Древнерусского государства привлекала внимание многих представителей отечественной медиевистики. Развитие археологии и получение ею большого количества нового источникового материала в ХХ–XXI веках серьезно ускорили и расширили разработку этой темы, что, в свою очередь, породило целый ряд новых задач и вопросов, подталкивающих историков к продолжению поиска. Так в историографии возникла тема «парности» городов, разрабатываемая в трудах советских ученых и их преемников на постсоветском пространстве [Малыгин 2018, с. 106–120].

Еще в 1905 г. на основе анализа результатов раскопок С. Сергеева в Гнездове А. Спицын выдвинул теорию переноса города из Гнездова в Смоленск. Впрочем, фраза: «При Олеге, перенесен сюда [на городище в устье р. Ольши. – Е. Ш., В. К.] на время свое местопребывания, значение Смоленска враз и сильно возросло, так как он стал важным торговым и политическим центром» [Спицын 1905 б, с. 7]. Отсюда может следовать следующее – до Олега Смоленск находился в другом месте, куда он потом и вернулся. Параллельно А. Спицын же, используя результаты работ А. Уварова, наметил еще одну «пару» – Ростов – Сарское городище [Спицын 1905 а, с. 94].

В дальнейшем на эту проблему внимания не обращали долго. Исключение составили работы В. Мавродина 1940-х годов, где автор, вслед за А. Спицыным, утверждал, что «большесемейное городище» у д. Гнездово и есть древний Смоленск, позднее «в XI в., когда городища [основанные, по В. Мавродину, в устьях рек Свинки и Ольшанки в X в. – Е. Ш., В. К.] перестали удовлетворять потребности древних смолян, город был перенесен на настоящее его место» [Мавродин 1945, с. 144; Мавродин 1946, с. 121]. В этих же монографиях историк назвал еще ряд «пар» городов, также, по мнению автора, сменивших изначальное место расположения: старый и новый «Детинец» в Полоцке, Рюриково городище и Новгород, Сарское городище и Ростов, «городище Медвежий угол» и Ярославль [Мавродин 1945, с. 144; Мавродин 1946, с. 121]. С точки зрения темы нашей статьи любопытно и то, что В. Мавродин был первым, кто заявил о «парности» Чернигова и еще в начале 1940-х годов предположил его перенос из древнего городища Седнев (Сновск) на настоящее место [Мавродин 2002, с. 114].

В середине 1970-х – середине 1980-х годов в советской «городоведческой» науке теория так называемых «пар городов» получила особое распространение. Исследователи обратили внимание на схожие явления в процессе образования государственности в двух тесно взаимосвязанных регионах мира – Скандинавии и Руси. Здесь в процессе становления государства особая роль принадлежала протогородским центрам, причем часто они располагались рядом друг с другом, в основном парами. Иногда один город предшествовал другому, иногда они сосуществовали достаточно долгое время.

В работах советских историков и археологов появилось два типа объяснения данного факта. Первый (Л. Алексеев, И. Дубов, В. Падин) предусматривает перенос города. Против этой теории выступил Д. Авдусин, указавший на невозможность переноса сложного социального организма со всеми его связями и сельской округой. Его ученики (Т. Пушкина, А. Леонтьев, В. Петрухин, позднее Е. Мельникова) создали иное объяснение наличию «пар городов». Это территориальное разделение «городских» функций (управление, ремесло, торговля, оборона, религия, культура) между отдельными, часто близкорасположенными, населенными пунктами, каждый из которых в отдельности мог быть монофункциональным или бифункциональным. В Скандинавии функции сочетались обычно так: туны были местными управленческими центрами, пунктами сбора тингов – народных выборных и судебных собраний, плюс культовыми комплексами местных богов: вики – международными торгово-ремесленными поселениями; хусабю – усадьбами конунгов, укреплениями, где концентрировалась собранная с округи веетула (аналог нашей дани и полюдья), опорой формирующейся государственной надплеменной власти. На Руси набор пунктов и их функций был несколько иной, но сам принцип имел место, причем в то же время (IX–X вв.), что говорит в пользу сходных и синхростадиальных процессов образования государственности. За пределами Руси и Скандинавии несколько схожее явление наблюдается в землях балтийских славян [Шинаков 1997, с. 11].

Специальный подсчет пока не проводился, но общее количество дополняющих друг друга функционально «пар» поселений прото- и предгородского характера явно приближается как минимум к двум десяткам. Все они возникали и существовали лишь в процессе становления древнерусской государственности либо отдельных княжеств. Достаточно сказать, что только на территории Новгород-Северского княжества или Среднего Подесенья (даже без Курска) таких «пар» насчитывается минимум четыре: Стародуб – Левенка (Рябцево), Трубчевск – Кветунь, Чашин Курган – Покровская гора (в Брянске), Новгород-Северский – Радичев [Моця 1995, с. 104–106]. А ведь эта территория – половина современной Брянской области и северо-восток Черниговской – весьма незначительна в масштабах Древней Руси.

Основная часть

Украинская историография также не могла не быть затронута этой проблематикой как в начале ее развития, так и в самом конце. У исследователя Шестовицкого некрополя Д. Блифельда связанное с ним поселение предстает как «пригород» Чернигова, место сосредоточения дружинно-боярского окружения черниговского князя [Блiфельд 1977, с. 100]. Позднее Шестовицкое поселение, однотипное с Седневым и другими боярскими центрами округи Чернигова, стало частью вотчино-боярской структуры Черниговской земли.

Как бы подытоживая результаты дискуссии, в 1988 г. А.П. Моця имплицитно присоединился к тем, кто считал город-спутник (Кветунь) будущего феодального города (Трубчевск в данном случае) временным центром «окняжения» земель. В этом аспекте этот киевский ученый обобществляет Кветунь по ее функциям и значению с Шестовицей [Моця 1988 а, с. 95].

Не мог не коснуться этой темы и глава украинско-советской русистики (медиевистики) П.П. Толочко, тем более завершивший и опубликовавший к тому времени свой обобщающий труд по русскому средневековому городу. Историк не отрицал факта «парного существования» Шестовицы и Чернигова, но при этом оспаривал возможность «переноса» города из одного места в другое. Он, в отличие от предшественника, не определял Шестовицкое поселение военным лагерем, считая его в полной мере торгово-ремесленным центром на том уровне, на каком они существовали в IX–XI веках. Также он отверг широко применяемый в 1970–80-х годах термин «протогород» в отношении Шестовицы, не умаляя ее статуса наравне с другими современными ей городскими поселениями. Ученый полагал, что возникновение и бурное развитие подобных торгово-ремесленных центров было связано с функционированием «межрегиональной экономической структуры», включавшей в том числе крупнейшие водные артерии Киевской Руси, ее упадок фактически погубил эти города-фактории, оказавшиеся нежизнеспособными ввиду свой оторванности от внутренней социально-экономической структуры восточнославянского общества [Толочко 1989, с. 51–52, 56–57].

Вернемся, однако, к изначальной «паре» – Смоленск – Гнездово – на современном этапе изучения. Если передатировка возникновения гнездовского комплекса «не позднее последней четверти VIII в.» [Мурашева и др. 2020, с.82] и отсутствие древностей не только этого, но и Х в. в Смоленске, решало вопрос в пользу «переноса» города и гнездовского Смоленска, то уже в последние годы ситуация изменилась. На Соборной горе обнаружено укрепленное поселение площадью 2 га, возникшее точно в начале IX в., рядом с ним – синхронный могильник [Кренке и др. 2022, с. 325; Кренке и др. 2023, с. 287, 292; Гусева и др. 2023, с. 237–248]. Возвращаемся к версии сосуществования племенного (или межплеменного) центра кривичей и позже – вика русов.

Гнездово – Шестовица

На типологическую взаимосвязь этих двух пунктов (или ее отсутствие) почти одновременно (на рубеже 1980-х – 1990-х годов и в середине 1990-х годов) обратили внимание два исследователя: московский (Ю. Жарнов, ученик Д. Авдусина) и киевский (Ф. Андрощук, ученик А. Моци). При этом заметка первого вышла в украинском, а второго – в российском изданиях, причем в обоих случаях – не «столичных» (Чернигов и Брянск). Ю. Жарнов, полемизируя с В. Петрухиным и Т. Пушкиной, говорившими на основе изучения камерных погребений Гнездова и Шестовицы об однотипности этих памятников [Жарнов 1990, с. 155]; постулирует «различный характер» связанных с курганами поселений [Жарнов 1990, с. 155]. Он утверждает, что наличие камерных захоронений (в Гнездово – 18 к 1989 г., по его подсчетам) – не основание для типологического сближения этих памятников, а просто показатель наличия и там, и там «преуспевающих варягов (воинов и купцов) и их семей», но не обязательно «великокняжеской дружины» [Жарнов 1990, с. 155]. Кроме того, в качестве «отрицательного» аргумента он использует количество известных курганов – 4 000 в Гнездове и 200 – в Шестовице. Однако с учетом исследованных курганов с ингумациями (в Гнездове на 1989 г. – 116, еще 10 поврежденных, в Шестовице – 147 на 1977 г. (ингумации составляют чуть менее половины)) разница становится не столь уж большой [Жарнов 1990, с. 153; Блiфельд 1977, с. 108]. Кроме того, следует учитывать, что примерно в это же время в украинской историографии появляется теория, не связывающая «срубные гробницы», по крайней мере, Южной Руси со скандинавами [Моця 1988 а, с. 65–67].

Концентрация внимания к соотношению функций не только Чернигова – Шестовицы – Гнездова, но и других типологически аналогичных пунктов Древней Руси в украинской историографии приходится на середину 1990-х гг. Отчасти это связано с началом проведения историко-археологических конференций в Брянске, но по всему Подесенью – от Смоленского до Черниговского, включающее и Курско-Сейминское ответвление и затрагивающее сопредельные регионы Беларуси и Орловско-Тульского Поочья. В первом же выпуске материалов этой конференции 1995 г. «Деснинские древности» этим вопросам посвящены три статьи пяти черниговских и киевских археологов и историков, правда, специально вопросу «парности» Чернигова – Шестовицы – только одна (Ф. Андрощука). В ней проводится сравнение Гнездовского комплекса, но не с Шестовицей, а с Черниговом, особенно благодаря наличию «больших курганов», «топографическое размещение Шестовицы совершенно не располагало к сооружению и функционированию здесь крупного торгово-ремесленного центра. Напротив, структура Чернигова является точным аналогом планировочной структуры Гнездово…» [Андрощук 1995, с. 120]. При этом подчеркивалось не только типологическое сходство, «но и какая-то внутренняя связь этих памятников» [Андрощук 1995, с. 120]. Ф. Андрощук постулирует сезонный характер Шестовицкого поселения^[1], во всяком случае, его части на мысе Коровель, и связь его исключительно с внешней транзитной торговлей. Определяя гибель Шестовицкого поселения этого периода (850-960-е годы), Ф. Андрощук указывает на дату пожара (конец 960-х годов), но не на его причину, завершившую «парное» существование Шестовицы и Чернигова. Но «русский» период сосуществования, по Ф. Андрощуку, был, таким образом, недолгим, ибо «древнейшие погребальные комплексы Чернигова датируются не ранее середины Х в.» [Андрощук 1995, с. 119].

С другой стороны, этот исследователь считает Шестовицу более древней составной частью этой «пары», чем Чернигов [Андрощук 1995, с. 118–119]. Аргумент следующий: на месте Чернигова существовало поселение колочинской культуры, но эта культура (что, кстати, неоднозначно) не имеет выхода не только на древнерусскую, но и на волынцево-роменскую (кстати, в Шестовице, в отличие от Чернигова, отсутствующую). Зато в Шестовице имеются минимум два жилища сахновской культуры, датируемые второй половиной VII в. В Чернигове же непрерывная жизнь, по мнению Ф. Андрощука, насчитывается только с волынцевской культуры, т. е. с середины VIII в. Возможно, отрицание преемственности ее с колочинской культурой «базируется» на том, что она была не славянской или, во всяком случае, не чисто славянской («венедской»)? Сахновская же принадлежала самым «мудрым и смысленным» среди восточных славян – киевским полянам. В таком случае на период до Х в. противостояние Шестовицы и Чернигова было противостоянием полян и северян (волынцево-роменская культура). Русские дружинные древности ранее появляются в Шестовице и связаны с международной торговлей, но местным княжеским центром стал все же Чернигов.

Главный теоретический вывод, который Ф. Андрощук делает на основе сравнения степеней древности поселений в Шестовице (в основном – в урочище Коровель) и Чернигове (с применением метода «колонной секвенции»), следующий: «Такая постановка вопроса [речь идет практически обо всей предшествующей историографии вопроса о «парах» городов, кроме взглядов Е. Носова. – Е. Ш., В. К.] предполагает, что так называемые ‘‘племенные центры’’ древнее ‘‘княжеских погостов’’, когда, на самом деле, археологические материалы свидетельствуют об обратном» [Андрощук 1995, с. 118]. Впрочем, данный вывод предваряет статью, что свидетельствует скорее в пользу дедуктивного подхода автора к решению вопроса, а не индуктивного.

Важным дополнением к статье Ф. Андрощука стали две статьи этого же сборника, соавтором которых являлся черниговский ученый Ю. Шевченко – автор «волынцевских» истоков Чернигова (в отличие от его черниговского коллеги и всегдашнего оппонента – В. Коваленко, сторонника «колочинской» истории Чернигова).

Он считает, что Чернигов становится дружинным центром к началу Х в., по-иному, чем Ф. Андрощук, датируя древнейший черниговский курган – Гульбище [Уманец, Шевченко 1995, с. 65]. Поскольку в Шестовице древнейшие захоронения датируются этим же временем, оба памятника долгое время сосуществуют, выполняя разные функции. Но расцвет Чернигова все же начинается позднее, судя по его наиболее знаменитому кургану с очень редкой особенностью – следами скандинавской тризны – Черной могиле [Уманец, Шевченко 1995, с. 66]. Тризна изучена также в Гнездове, что опять сближает их, однако в Чернигове этот обряд зафиксирован в то время (последней четверти Х в.), когда в Гнездово уже исчезает (впрочем, в самой Скандинавии он археологически вообще неизвестен). Черниговские «династы» (русско-скандинавского, а не северянского происхождения) и оставили большие черниговские курганы второй половины Х в. При этом происходящие откуда-то с Волго-Волховского или Волго-Двинского путей, т. е. с Верхней Волги, либо Гнездова, с которым Черную могилу сближает вещи и формы погребального обряда [Новик, Шевченко 1995, с. 99]. Шестовица к тому времени миновала расцвет, связанный с каспийскими походами русов первой половины Х в. Впрочем, походы эти все же нашли отражение в формировании в середине Х в. скандинаво-русской династии Чернигова благодаря бракам «с ассийскими и савирскими княжнами» «в восточных походах» [Новик, Шевченко 1995, с. 99].

Теория Ф. Андрощука с дополнениями Ю. Шевченко и его соавторов представляется достаточно убедительной, но… для Х в., т. е. после первого упоминания Чернигова в 907 г. Что же касается волынцевских «истоков» Чернигова, то они столь же малообоснованны, как и колочинские^[2] [Коваленко 1988; Коваленко и др. 2003] для этого же города и сахновские для Шестовицы. Волынцевский культурный тип является либо одним из предшественников роменской культуры, либо особым ее вариантом. Но ни к русам, ни даже к полянам (за исключением точки зрения В. Петрашенко [Петрашенко 1994, с. 181–187]) отношения не имеет. В том же 1995 г. к проблеме «пар городов» А. Моця применил теорию бинарных оппозиций, разработанную в конце 1950-х годов социоантропологом К. Леви-Стросом. Суть теории в том, что для поступательного развития какого-либо политического или общественного организма необходимо наличие в его структуре взаимосвязанных, как бы противостоящих друг другу явлений, взаимодействие и борьба которых и является одним из механизмов внутреннего развития. Концепция эта весьма близка марксистским положениям о единстве и борьбе противоположностей как двигателе общественного прогресса. Однако положения К. Леви-Строса несколько более конкретны, «приземлены», применимы к определенным не только историческим, но и археологическим объектам. Использование этой концепции позволяет рассмотреть поэтапно процесс взаимодействия «пар городов» как частный случай проявления «бинарных оппозиций» в

Конкретно А. Моця рассматривает соотношение Новгорода-Северского как «государственной крепости», отделившей территорию северян от радимичской, и «северянского центра» около с. Радичев [Моця 1995, с. 104–106]. Он также применяет эту теорию и к менее значимой «паре» – роменскому обществе. При этом вопросы и о переносе города, и о разделении функций могут решаться не на пути взаимоисключения, а в направлении диалектического взаимодополнения. и древнерусскому городищам у с. Журавное Сумской области. Несколько позднее А. Моця «поднимает» теорию «бинарных оппозиций» на самый высокий уровень государствогенеза – противостояния древлянского [читай – «местного», регионального. – Е. Ш., В. К.] Искоростеня и полянского [читай: «центрального». – Е. Ш., В. К.] Киева, рассматривая его как частное проявление борьбы «старых племенных структур» с «новыми, раннегосударственными» [Моця 2004, с. 214].

Новый этап в украинской историографии осмысления ролей Шестовицы и Чернигова в русском государствогенезе, пожалуй, можно начинать с 2003 г., когда происходит обобщение массовых археологических исследований 1998–2003 гг. Тогда совместной киево-черниговской экспедицией под руководством А. Моци и В. Коваленко при участии Техническо-естественнонаучного университета Норвегии и Брянского государственного университета было исследовано свыше 1000 м² культурного слоя только на городище, несколько сотен квадратных метров на посаде, а число исследованных курганов достигло 180. В итоге создание древнерусских укреплений на городище Шестовицкого комплекса было увязано с деятельностью Олега Вещего, гибель же поселения первого периода его существования «омоложена» до начала XI в. и увязана с «сепаратистской» активностью Мстислава Храброго в 1024 г. Кроме того, сомнению была подвергнута идея Ф. Андрощука о сезонном и непроизводственном характере поселения и его гибели в конце 960-х годов [Коваленко и др. 2003, с. 60–61, 63].

С другой стороны, проведенные в эти же годы раскопки показали, что на рубеже IX–X вв. проводится и масштабная реконструкция укреплений цитадели Чернигова, строятся укрепленные линии на посаде, превращая его в окольный город [Коваленко и др. 2003, с. 52–53]. Тогда же, как показывает и археология, и договор 907 г. Чернигов становится вторым по значению городом Руси и в то же время – конкурентом Киева, особенно в восточной торговле [Коваленко и др. 2003, с. 52]. Какова же в этой связи роль Шестовицы?

Перечисляются несколько ее функций. Это – обеспечение контроля над водной и сухопутной дорогами из Чернигова в Киев; строительство и оснастка судов; участие в организации великокняжеского полюдья и организации далеких морских походов для реализации собранного во время полюдья избыточного продукта [Коваленко и др. 2003, с. 61–62]. И все же главной функцией этого «наибольшего на Левобережье лагеря дружинников киевских князей» было «держать под контролем Чернигов» [Коваленко и др. 2003, с. 61–62]. В этой связи неудивительно его уничтожение именно Мстиславом Храбрым, перед которым Киев закрыл ворота, зато черниговцы приняли его охотно.

Новые раскопки выявили на городище Коровель в Шестовице слои и укрепления второй половины XI – середины XIII в., когда комплекс возродился в новом качестве – «рядовой, хоть и стратегически важной крепости на южных подступах к Чернигову» [Коваленко и др. 2003, с. 65].

В некоторых работах статус и функции Шестовицкого комплекса ставятся в один ряд с другими пунктами округи Чернигова. В 1993 г. А. Моця характеризует как дружинный центр IX–X вв. великокняжеской военизированной администрации, направленной из Киева на место уже существовавших местных поселений. Наряду с Шестовицей он называет Табаевку, Новый Болоус, Толстолес, Гущин [Моця 1993, с. 25]. В 2003 г. наряду с Шестовицей среди «ранних дружинных центров», возникших на рубеже IX–X вв., называются Гущин, Оргощ, Звеничев [Коваленко и др. 2003, с. 53]. Упомянем также студенческую публикацию, но вышедшую также из чернигово-киевской научной среды, где Шестовица названа «одним из крупнейших дружинных лагерей Южной Руси» IX – начала XI вв. [Бондар 2007, с. 28]. Кроме нее на карту округи Чернигова как пункты такого же характера нанесены Гущин, Седнев, Звеничев, Малый Листвен, Клонов, Рогощ.

Заключение

Теории «переноса» и «парности» городов существуют уже более сотни лет, обрастая новыми аргументами и контраргументами. Не одно поколение ученых ломают копья над тем, как же взаимодействовали соседствующие древние городища в период государствогенеза. На примере «пары» Чернигов – Шестовица можем наблюдать, что проблема оставалась актуальной для многих как российских, так и украинских историков. Выдвигались самые противоречивые теории как о времени существования поселений, так и о характере их взаимного функционирования, применялись различные подходы к исследованию от собственно исторических до социоантропологической теории бинарных оппозиций. И только на современном этапе исследований, когда был существенно увеличен масштаб археологического изучения обоих поселений, появилась возможность более обоснованно говорить о том, что в период IX–XI в. Чернигов и Шестовица не только сосуществовали, являлись постоянно действующими поселениями с системой укреплений и характерным для того времени уровнем развития торгово-ремесленных отношений, но также каждое из них имело свой особый функционал, выражавшийся как во взаимоотношениях с Киевом, так и с примыкавшими территориями. Так, Шестовица являлась местом присутствия значительного военного контингента, в том числе скандинавского происхождения, в чем, вероятно, выражалась ее тесная связь с Киевом. Чернигов же оставался в большей степени племенным центром и выступал своеобразным конкурентом Киева.

 

^[1] Позднее этот же автор считал, что «поселение активно функционировало только в период навигационного сезона» (Андрощук 1997, с. 9).

^[2] Впрочем, как «колочинская» [Коваленко 1988, с. 22–23], так и «волынцевская» [Шевченко 1992, с. 27–28] гипотезы возникновения Чернигова как протогородского центра имеют своих предшественников: первая – Б. Рыбакова [Рыбаков 1949, с. 7–99], вторая – М. Брайчевского [Брайчевский 1988, с. 33–41].

About the authors

V. V. Kovelya

Bryansk State Academician I.G. Petrovski University

Author for correspondence.
Email: kovelya@yandex.ru
ORCID iD: 0009-0004-0022-5995

Candidate of Historical Sciences, senior lecturer, Department of Russian History

Russian Federation, 14, Bezhitskaya Street, Bryansk, 241036, Russian Federation

E. A. Shinakov

Bryansk State Academician I.G. Petrovski University

Email: shinakov@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-7151-9948

Doctor of Historical Sciences, professor, professor of the Department of Russian History

Russian Federation, 14, Bezhitskaya Street, Bryansk, 241036, Russian Federation

References

Supplementary files