Mordovan Dialectological Dictionary as a Linguistic, Ethnographic and Folklore Source

Full Text

Введение

Диалектологический словарь хранит память одного из самых многочисленных финно-угорских народов России, вводит нас в мир народной культуры, содержит знания о многогранных сторонах жизнедеятельности народа. Предлагаемая статья посвящена изучению самых разных тематических групп и анализу отдельных лексико-семантических единиц диалектологического словаря как национально-культурной сокровищницы знаний, из которой можно черпать сведения о культуре, быте, обычаях, традициях и нравах мордвы. Познание нашедших отражение в диалектологическом словаре значимых жизненных реалий важно как для изучения самого языка, для сохранения памяти этнической культуры мордвы, так и для будущих поколений исследователей народа. Четырехтомный словарь является одним из самых богатых словарей в мордовском языкознании. В нем представлены особенности более 100 эрзянских и около 100 мокшанских говоров.

Диалектологический словарь закрепляет в своих единицах мифологические, нравственные, религиозные, этические представления носителей языка, которые отражают опыт мордовского народа и являются результатом его познавательной деятельности. В единицах диалектологического словаря органично сопряжены разнофакторные знания о жизни народа, поэтому они могут успешно привлекаться в качестве источника для изучения материальной и духовной культуры мордвы, его исторического прошлого и связи с другими народами, поскольку содержат заимствования и другие реликтовые явления. Словарь позволяет изучить пласт лексики, который забыт, утрачен, не употребляется, но сохраняет свой след в словаре как достоверном источнике. Диалектологический словарь дает богатый материал для дальнейшего изучения темы лингвистами, этнографами, историками и т. д., помогает народу осознать собственную значимость, понять и оценить истинный размер своего наследия, приложить усилия по его сохранению. Цель исследования – рассмотрение лексических единиц диалектологического словаря, этнолингвистической интерпретации изучаемого материала.

Обзор литературы

Сбором лингвистических, историко-этнографических, историко-культурных материалов занимались исследователи XVIII в. И. Г. Георги, Г. Ф. Миллер, П. С. Паллас, Ф.  И. Страленберг. Они знакомились с элементами духовной и материальной культуры представителей средневолжских народов, пытались закрепить диалекты в списках слов и небольших словарях. В их трудах были найдены мордовские названия предметов домашнего обихода, частей тела и внутренних органов, термины родства и свойства, земледелия и скотоводства, охоты и рыболовства, флоры и фауны, атмосферных явлений, небесных тел, рельефа местности.

Голландский ученый Н. Витсен, находясь в составе свиты голландского посольства в Московии с 1664 по 1665 г., занимался сбором этнографического и лингвистического материала народов России. В своем двухтомном труде Noord en oost Tartarye (Северная и Восточная Татария), который включал описание особенностей жизни, нравов, обычаев и быта народов сибирских земель, в том числе и мордвы, а также около 300 словарных статей голландско-мордовского словаря, Н. Витсен впервые указал на родство мордвы и черемисов. В данном труде слова объединены в тематические группы и переданы в латинице, транскрипция опирается на правила голландской (немецкой) орфографии.

А. Альквист был первым финским ученым, который впервые описал язык и фольклор мордовского народа. С 1856 по 1859 г. он путешествовал по среднему течению Волги и устью Оби с целью сбора обширного материала о местных языках, жизни, занятиях, экономическом положении, промысловой деятельности марийцев, мордвы, чувашей, татар, манси и хантов. Ему принадлежит одна из первых грамматик мокша-мордовского языка, которая была опубликована им в Петербурге на немецком языке в 1861 г.

Его ученик Х. Паасонен выиграл конкурс на получение стипендии Финно-угорского общества, в рамках которой осуществлял сбор лингвистического материала мордовских диалектов для будущего словаря и описания грамматического строя мордовского языка [1, с. 32]. Х. Паасонен совершил две экспедиции к финно-угорским народам России. В 1893 г. ему присуждается ученая степень доктора, а в 1904 г. он становится профессором кафедры финно-угорских языков в Хельсинкском университете. В своих научных поездках Х. Паасонен исследовал финно-угорские языки: марийский, хантыйский, мордовские (эрзянский и мокшанский),  а также тюркские языки (чувашский и татарский). Ему удалось собрать большие объемы лексических и грамматических данных. Особой ценностью пользовались текстовые коллекции, большая часть из которых была опубликована П. Равилой и др. после смерти М. А. Кастрена, российского филолога финского происхождения. Большой словарь мордовских диалектов, созданный на основе собранных материалов Х. Паасонена, был издан в 1990-е гг.

Наряду с лингвистическими материалами Х. Паасонен собирал образцы устного народного творчества мордовского народа, с особой скрупулезностью документировал духовное наследие [2, с. 17]. Особенностью его подхода было бережное отношение к произведениям устного народного творчества, поэтому они считаются достоверными образцами мордовского фольклора. Итогом его поездок в 1889–1890 гг. в эрзянские и мокшанские села стал богатый лексический и архаический фольклорный материал, который был опубликован в выпусках журнала Финно-угорского общества с переводом на немецкий язык.

Х. Паасонен, вместе с Э. Н. Сетяля, является одним из основоположников младограмматической школы в Финляндии. Его докторская диссертация по исторической фонетике мордовских языков (1893) считается классическим образцом применения методов младограмматики, как и его работы по историко-сравнительной фонологии и этимологии уральских языков. Х. Паасонен заложил основы для развития фонетической системы диалектов мордовских языков, способствовал зарождению сравнительно-исторического подхода. С его именем связано издание первой монографии по исторической фонетике, которая считается значимым явлением в финно-угорской лингвистике. Его труд «Вклад в историю звукового строя финно-угорских и самодийских языков» является первой попыткой представления фонологической истории финно-угорских и уральских языков и в течение многих десятилетий служит первоисточником и справочником по этой теме [3].

Х. Паасонена интересовали контакты уральских языков с другими языками, он изучал тюркские заимствования в мордовских (1897)  и в хантыйском (1902) языках. В своем исследовании о близости финно-угорских и индоевропейских языков он вступил в дискуссию, начатую ранее Х. Свитом и К. Б. Виклундом. Приводя значительное число своих собственных и.е.-уральских лексических параллелей, Х. Паасонен приходит к выводу, что приведенное число и характер грамматических и лексических параллелей не подтверждает гипотезу генетического родства.

Материалы, собранные с невероятным терпением и усердием Х. Паасоненом, сохраняют свое значение как бесценный источник языковых данных для исследователей. Современное состояние знаний о мордовских диалектах во многом базируется на его работах. Он считается основоположником современной историко-сравнительной фонологии уральских языков. Целый ряд публикаций посвящен деятельности Х. Паасонена и его вкладу в исследование языков, фольклора и этнографии мордовского народа [1; 4].

Причина устойчивого интереса зарубежных исследователей к изучению мордовских говоров, на наш взгляд, кроется в самих говорах, представляющих собой огромный самобытный пласт мордовских языков, в котором в полном объеме отразилась материальная и духовная культура мордовского народа за весь период его существования.

Научное изучение диалектов и говоров представлено разносторонними работами [5–8]. К анализу словарного состава, истории создания и структуре Мордовского диалектологического словаря обращались Е. Н. Ваганова, М. С. Сураева [9; 10]. Д. В. Бубрих, ученик А. А. Шахматова, указывал на значительные расхождения в эрзя-мордовском и мокша-мордовском языках и необходимость создания двух литературных языков [11]. Д. В. Цыганкин фокусирует свое пристальное внимание на грамматических категориях имени существительного в диалектах эрзя-мордовского языка [12]. М. З. Левина классифицирует диалекты мокшанского языка, устанавливает типичные языковые черты [13]. Н. А. Агафонова, И. Н. Рябов высказывают мысль о необходимости создания диалектологического атласа мордовских языков как важного этапа в развитии диалектологии эрзянского и мокшанского языков [14]. По их мнению, метод лингвистической географии в дальнейшем будет способствовать изучению различных аспектов языка. С. В. Богдашкина делает краткий экскурс в историю изучения диалектных слов мокшанского языка [15]. Н. Ф. Кабаева, А. В. Дивеев рассматривают фонетические особенности говора с. Адашево, юго-восточный диалект мокшанского языка они сравнивают с другими наречиями и диалектами мокшанского языка [16]. Г. В. Рябова в ходе синхронно-описательного анализа эрзянских фитонимов ‒ диалектных наименований флоры – выявляет изменения в семантическом значении слова [17]. Мордовские ученые работают над созданием словаря шокшанского диалекта эрзянского языка, который имеет лексические, фонетические, грамматические особенности и отличается от мордовских литературных языков [18]; над созданием полноценного национального корпуса мордовских языков [19], который в идеале будет включать электронные версии орфографических, орфоэпических словарей, словарей антонимов и синонимов, а впоследствии и диалектологического словаря и др.

Материалы и методы

Словарь рассматривается в рамках этнолингвистического подхода и является бесценным источником изучения лексического состава народных слов и выражений, которые представляют собой культурно-историческую ценность, оставаясь при этом слабо изученными с точки зрения отражения в них «языка» народной культуры. Словарные материалы позволяют вскрыть не исследованные еще пласты лексики, воссоздать облик лексики народных говоров. Содержащаяся в словарных статьях локально окрашенная лексика, сведения этнографического, социокультурного плана имеют непреходящее значение для диалектной лексикографии, лексикологии, истории и этнографии.

В статье уделяется внимание лексическим единицам, которые являются релевантными для народного языкового сознания и обладают значительным этнографическим и культурологическим потенциалом, делается акцент на структурной вариативности диалектной лексики, сохранности старой лексики определенных семантических полей, отражающих быт, занятия, обычаи мордовского народа. Материалом для рассмотрения выбраны отдельные лексико-семантические единицы тематических групп «Кухонная/хозяйственная утварь», «Пища», «Напитки», «Одежда», «Вышивка», «Украшения», в которых содержится информация об этнических, культурных, языковых особенностях. Помимо понятий сферы материальной культуры в статье уделяется внимание терминам родства, лексике, называющей растения и животных, а также лексическим единицам, которые связаны с праздниками и народными играми. В работе использовались методы отбора, первичной обработки и систематизации исследуемого материала, выделения семантических групп и семантического анализа, а также описательный, сравнительный и сопоставительный методы.

Результаты исследования и их обсуждение

Диалектологический словарь построен на большом иллюстративном материале записей народной речи, который позволяет восстановить историю обрядов, профессионально-производственной деятельности (косьба, пахота, пчеловодство). Привлекаемые фольклорные тексты служат иллюстративным материалом к словарным статьям. «Занимаясь диалектологией, исследователь неизбежно становится и этнографом, и фольклористом, так как диалектология сама по себе есть дисциплина вспомогательная и частью она входит в языкознание, а частью в этнографию» [20, с. 15]. Диалектологический словарь является ценным источником для изучения картины мира мордовского этноса, для моделирования системы народного мышления. «Любой диалектный словарь, заключая в себе сотни и сотни местных народных слов и выражений, представляет собой подлинную энциклопедию материальной и духовной культуры народа. Народная лексика позволяет глубже, полнее и, главное, более детально проникнуть в историю народной культуры, в происхождение отдельных слов, в описание самих реалий и предметов»  [21, с. 11].

Лексика, являясь самой изменчивой частью языка, осуществляет «связь времен», в ней можно обнаружить информацию о прежней материальной и духовной культуре народа ‒ недавней или более отдаленной. Словарь является тем источником, который хранит живую народную речь прошедших эпох, считается надежным гарантом обеспечения объективных сведений о прошлом. «Лексика – очень чувствительный показатель культуры народа, и изменение значений, утеря старых слов, создание или заимствование новых – все это зависит от истории самой культуры» [22, с. 243].

Лексический состав Мордовского диалектологического словаря Х. Паасонена очень интересен и многообразен. Словарное ядро адекватно отражает истинное состояние лексики мордовских языков конца XIX ‒ начала ХХ в. В словарь не вошли многочисленные изменения, происшедшие в лексике в бурные 20–30-е гг., не оставил свой след трудный послереформенный период (1938). Словарь располагает богатыми сведениями, например, по земледелию, пастушеству, пище, напитках, кухонной утвари, одежде мордовского этноса. В словаре присутствуют имена собственные: топонимы, антропонимы, фитонимы, зоонимы, некоторые из них очень редкие, почти не известные рядовым носителям современного эрзя- и мокша-мордовских языков и непонятные без соответствующих лексикографических дефиниций.

Словарь хранит пласт лексики, связанный с хозяйственной домашней утварью: śaka (śakańä, śakańäńä), šavańä, gužńa, ińeṕenč, jandava, ploška, ṕekška, paŕ, ćapla·ška, tutəl и др. Каждая словарная единица сопровождается иллюстративным пояснением. Так, в Нижнем Катмисе Сосновоборского района Пензенской области мокшане высказывали друг другу такое пожелание źara śakat́ esa jamksta, śəńa·ra šumbra ‘сколько крупы в горшке, столько благ и здоровья тебе’, где слово śaka [23, с. 2083] означает горшок.

При обращении к словарной статье ключевого слова ploška Е: Mar Bug Večk Bag ‒ ploška [М: Sel] [23, с. 1703], удивляет прежде всего многофункциональность этой кухонной утвари. Как показывают условные обозначения, это была распространенная посуда в основном у эрзи в селах Большое и Малое Маресево Чамзинского р-на Мордовской АССР, Бугульминском р-не Татарской АССР, Бугусланском р-не Оренбургской обл., с. Старое Вечканово и Новое Вечканово Исаклинского р-на, с. Багана Шенталинского р-на Куйбышевской обл., у мокши в с. Покровские Селищи Зубово-Полянского р-на Мордовской АССР, но имеются некоторые оттенки в значениях в зависимости от места проживания: плошка, плоский сосуд; деревянная кружечка; чайная чашка. Данная лексема употребляется также в составе композитов norov-ploška ‘большая, деревянная пивная кружка’, ṕija-ploška ‘пивная кружка’, ŕadovoj ploška ‘передаваемая по ряду посуда для питья в большие праздники, к примеру, Пасхи, Рождества’. Это слово употребляется в сравнительных конструкциях. Так, про человека с большими глазами говорят ińe ploškat śeĺmenӡę ‘его глаза словно плошки’.

Широкой популярностью, как известно, у мордвы из всех предметов домашнего обихода пользовался раŕ, употребляемый в быту для разных хозяйственных целей. В словаре X. Паасонена приводятся следующие значения данного понятия: кадка, кадушка, пудовка, круглый сундук [23,  c. 1550‒1552]. Этот вид хозяйственной утвари выдалбливался из единого ствола толстого дерева ‒ вековой липы. В зависимости от размера и назначения, парь имел соответствующие названия: šapaks-раŕ, kadmo-раŕ, ṕift́əm-раŕ, pondo-раŕ, poza-раŕ. Например, кадка для масла oj-paŕ в c. Старое Вечканове; бочка для медового напитка риŕе-раŕ у эрзи в Маресеве, у мокши в Пензенской области ‒ риŕä-раŕ; кадушка под квас в с. Старое Пшенево Ковылкинского района Мордовии ‒ kvas-раŕńе; лохань, ушат для полоскания белья ošks-paŕ  ‒ в Белинском районе Пензенской области; ведро для воды v́ed́-раŕ ‒ в деревне Коляево Теньгушевского района Мордовии, в с. Кадом звучит как v́ed́-baŕ.

Имелись и другие разновидности парей: кадушка для муки, теста, браги, маслобойки, соли, для обгоревших лучин и т. д. Среди них выделялся свадебный парь, который отличался от обычного своим сакральным предназначением ‒ быть хранилищем счастья невесты. Отсюда его название eŕamo-раŕ ‘большой липовый или осиновый сундук для одежды’ ‒ «сундук жизни». По этой причине он покрывался особыми письменами, родовыми знаками, орнаментом, своего рода письменным фольклором, имеющим смысл благопожеланий в предстоящей семейной жизни. Сундук для хранения приданого sovamo-paŕ покупал отец. Свита жениха привозила его в дом невесты в момент обсуждения и назначения дня свадьбы čiń putomo-čińe.

Большое место в словаре уделяется названиям предметов домашней утвари, в частности посуде для хранения пищевых продуктов, их переработки и употребления. В словаре дается характеристика предмета, отмечается, что мордва издревле изготовляла утварь в основном из дерева и глины: горшки, чашки, кувшины. Как сваренные жидкие блюда, так и каши подавали на стол в деревянной или глиняной чашке, накладывали деревянным черпаком, ели деревянными ложками. Из домашней утвари глиняный горшок под названием ṕekška М: Čemb Sel, служащий для подогревания каши и молока в Белинском районе Пензенской области и в с. Покровские Селищи Зубово-Полянского района Мордовии, не отмечен пометой Е, а значит, не использовался в хозяйстве эрзян [23, с. 1596].

Традиционным напитком мордвы наряду с квасом, вином, брагой считается puŕe ‘медовуха, медовый квас’ [23, с. 1852‒1853], как свидетельствует словарь, в разных мордовских селениях это слово имеет свои особенности произнесения, хотя и незначительные: puŕɛ, puŕä, puŕä·^.. Более того, корни этого слова восходят к тюркским языкам ‒ Tür. bira. «Оказывается, пишет М. Е. Евсевьев в письме к А. А. Шахматову, что почти каждая мордовская деревушка имеет свои слова и особенности в языке, что, конечно, вполне естественно при разрозненности мордвы. Кроме того, мордовский язык немало запутан взаимным влиянием наречий эрзянского и мокшанского. В одних местностях эти наречия близко подходят друг другу, в других расходятся весьма далеко» [24, с. 99]. Конечно, звуковой облик слов в разных говорах может несколько отличаться, но генетическая общность этих слов всегда очевидна.

Вышеупомянутый медовый напиток (пуре) употреблялся в будни и праздники: ińečiń риrе ‘пасхальный, медовый напиток’. Хранили его в бочках ‒ pure lagun. Встречается и другое название pure par в Маресеве и purä-par в Пензенской области. X. Паасонен и составители словаря в качестве сопроводительных помет указывают сферу бытования и использования понятия. Подавали напитки в деревянных и глиняных братинах, глиняных кувшинах, горшках, пили их из деревянных и глиняных стаканов, кружек, ковшей. Другое обозначение этого широко употребляемого домашнего напитка заимствовано из русского языка и известно как квас kuvas E: Mar – kvas М:Р,  kuva·s M: Sučk [23, с. 988], уменьшительно-ласкательное ‒ kuvasḱe E:Pičel, kvasḱä M: P Pš. В с. Вертелиле Старошайговского района Мордовии была распространена примета – kvas [-] tusttńä v́äŕi ḱeṕəd́išt́, ṕiźəm tuj ‘если пивные дрожжи поднимутся, пойдет дождь’.

В словаре рассматриваются и оттенки значения слова. Так, плохой не совсем ядреный квас после второй заливки в с. Маресеве Чамзинского района назывался ivaška E: Mar VVr [23, с. 471], чуть иначе, подчеркивая ударный слог, в с. Кадом Теньгушевского района ‒ iva·ška E:Кad Кal, в с. Баевка Николаевского района Ульяновской области звучит как ḿäi·ĺks, в других эрзянских районах ‒ ḿejiĺks, kajaš, у мокши Пензенской области (без западных районов) ‒ səno·k. Контекст дает полное представление о сфере бытования лексики в языковом, духовном пространстве этноса.

Интерес представляют те страницы словаря, которые связаны с терминологией мордовской одежды, обладающей яркой национальной самобытностью. Сообщается, что рубаху ‒ один из основных элементов мордовского национального костюма – в будничные и праздничные дни опоясывали. Очень разнообразны по внешнему виду, расцветке, технике изготовления и назначению пояса мордовок. Женская одежда носит разные названия в зависимости от того, какие на ней вышивки и когда она надевается – в праздник или будни. Праздничная одежда обозначалась словом pokaj [23, с. 1718]. В этой одежде, но более удлиненной по форме и обильно украшенной вышивкой, выдавали замуж. Такую торжественную туникообразную рубаху, похожую, по словам И. Н. Смирнова, на праздничные облачения византийских императоров (дивитисий), надевали по большим праздникам – Пасху, Рождество, Троицу, а также на вечерние гуляния, в воскресные дни. Словарь ценен тем, что дает названия различных вариантов рубахи, отличающейся наличием или отсутствием вышивки, длины и т. д. Носили также укороченные рубахи ‒ v́iška рапаr. Это самая верхняя праздничная одежда. В словаре уделяется также внимание терминам, обозначающим способы орнаментальной одежды. Вышивка на праздничной эрзянской одежде обозначалась словом pokaj-targavks [Е: MKly] Večk.

Изучение статей словаря показывает терминологическое богатство названий способов вышивания, узоров, орнаментальных мотивов. Приведем лишь некоторые из них: alģe ‘вышивка на женской праздничной рубашке’ [23, с. 34], оža-arst ‘нарукавная вышивка’ [23, с. 63], avalga śorma‘темьянная вышивка’ [23, с. 159], ćapor-art ‘вышивка понизу подола мордовской женской рубашки’ [23, с.  90], karks-čamaks ‘вышивка в женском поясном украшении’ [23, с. 205], panar-eńźəŕ ‘вышивка на шве рубашки’ [23, с. 365], ģigaga ‘вид вышивки’ [23, с. 410], iḱeĺga targavkst ‘вышивки на передней стороне рубашки’ [23, с. 445], sure-ḱi ‘вышивка на рукаве женской рубашки’ [23, с. 2062], suŕćeḿe ‘гребневидная вышивка’ [23, с. 2062], ṕəŕḿе·ć-śorma ‘голубиная вышивка, вышивка внизу в женской рубашке’ [23, с. 1679], kuz-uma·ŕģet́ alģińeń ‘вышивка в виде еловой шишечки’ [23, с. 2455], sozma tev́ ‘искусное, тонкое рукоделие’ [23, с. 2078] и т. д. Уточняется тот факт, что по количеству вышитых ручных изделий судили о трудолюбии девушки, ее готовности к семейной жизни и состоятельности. В терминологии мордовской вышивки нашли отражение зооморфные, растительные, антропоморфные мотивы. Приведенные немногочисленные примеры показывают нам, что эти названия возникли у вышивальщиц как соответствующие ассоциации с явлениями окружающей природы ‒ растениями, плодами, насекомыми, животными.

Среди видового разнообразия национальной женской одежды эрзи и мокши наиболее употребительная «руця». Данные словаря свидетельствуют о многозначности слова ruća [23, с. 1903]. Территориальные различия внесли свои дополнительные оттенки значения в содержательную структуру данной лексической единицы: льняная куртка или верхняя сорочка женщин, платок, пеленка или детская простынка, платок, шаль, головной платок, третья самая верхняя рубашка невесты. Заметим, что по числу рубах, надеваемых мордовкой на гулянье, определялась состоятельность невесты. Зажиточные девушки имели много различных рубашек, надеваемых в определенные, строго установленные традицией дни. Немецкая интерпретация вносит дополнительные уточнения при толковании данного понятия в значении «платок». Авторы словарной статьи указывают на отсутствие строгой разницы между замужней и незамужней девушкой, тем не менее существовала традиция завязывать концы платка в узелок (пучок) для замужней женщины и наоборот расправлять свободно по спине для незамужней.

В словаре нашла отражение и терминология, связанная с головными уборами женщин, которые считались неотъемлемым компонентом народного костюма. Они служили не только важным маркером субэтнического разделения на эрзю и мокшу, не только выполняли эстетическую функцию, но и были социовозрастными маркерами – существовали девичьи и женские. К головным уборам тесно примыкают различные украшения, представляя ансамблевое единство с костюмом. Так, согласно словарю, различают височные, налобные, ушные и накосные украшения. В старину женщины и девушки носили в два пальца шириной налобные повязки из ткани ‒ aškətf  [23, с. 75], которые украшали купленными на базаре лентами и пришитыми по центру пуговицами (рядами пуговиц). Например, ṕińd́əl-vańd́əl śijäń aškətf soń końasənza ‘у нее налобная повязка, отливающая серебром’. В с. Вертелим Старошайговского района Мордовии – šĺapańac ṕäškśä śäŕs ĺentįčkada, śäŕs ĺentačkada, [śt́iŕäń] aškətfta ‘его шляпа полна до краёв девичьими головными и налобными повязками’.

В словарной статье suŕe [23, с. 2062‒2063] в разделе сложных слов встречается другое название данного понятия рŕa-suŕe(t́^.), pŕa-suŕe ‒ головной платок, налобник у девушек, состоящий из бисеринок, бусинок, металлических пластинок или птичьих перьев (селезня). Уточняется к тому же, что носили по три таких налобника одновременно: нижний ‒ более широкий, средний ‒ уже, а третий (с блестками, пуговицами, металлическими пластинами) – самый узкий, завязывался высоко. Платок, которым покрывают налобник невесты, у мокшанок в Пензенской области (без западных районов) называется soldu-rиćä [23, с. 2010]. Весьма ценно то, что в словаре даются сведения о форме и манере ношения головных уборов. В письме Н. М. Могилянскому М. Е. Евсевьев подчеркивает, что «костюм мордовских женщин находится в связи с говором мордвы, малейшая перемена в костюме всегда указывает и на перемену в говоре, а также и на разницу в обычаях и обрядах. <…> В   мордовском женском костюме так много разных мелочей, частью связанных с разными обрядами и тем положением, которое женщина занимает в семье» [24, с. 484; 486].

В значительной мере представлена лексика, обозначающая флору и фауну; терминология родства; народные названия болезней; топонимическая лексика; этнонимы; гидронимы и т. д. Приведем примеры этой лексики:

1. Флора: raz-t́ikše, raz-t́išä, roman-t́ikšä ‘ромашка’ [23, с. 2405]; avaka-ḱiĺejģe ‘берёза бородавчатая’ [23, с. 90]; lakšt-uma·ŕ ‘ежевика’; ofto-umaŕ, ofto-maŕ ‘плод шиповника’; moda-umaŕ ‘картофель’; śija-maŕ, śija-maŕ, at́a-umaŕ ‘вишня’ [23, с. 2453‒2454]; še·j-uma·ŕ, šej-uma·ŕ ‘клюква’ [23, с. 231]; v́eŕģistį ‘жимолость’ [23, с. 783]; dura·k-kuja·r ‘тыква’ [23, с. 333]; kań-śuro ‘конопля’ [23, с. 2143]; čińžaramo ‘подсолнух’ [23, с. 2543]; eĺd́e-načko ‘конёвник’ [23, с. 364]; ćiŕej-lopa ‘подорожник’ [23, с. 179]; ćapur-t́ikše ‘богородская трава’ [23, с. 160]; šije·ŕəń ‘колокольчик’ [23, с. 630]; ińal-t́ikše, kuda·n t́išä ‘папоротник’ [23, с. 461; 2404]; ṕići-palaks ‘жгучая крапива’ [23, с. 1662; 1651]; kańiz-d́ikše ‘анис’ [23, с. 2405]; tum-umaŕ ‘желудь’ [23, с. 2454]; ińdəŕ ‘клещевник, жимолость’ [23, с. 461]; pakśa-puloks ‘ковыль’ [23, с. 1508]; guj-paŋgo ‘шампиньон’ [23, с. 1532]; puŕģińe-palaks ‘чертополох’; karvo-paŋgo ‘мухомор’ [23, с.  1532]; ṕekšę-paŋgo ‘белый гриб’ [23, с. 1532] и др.
2. Фауна: pakśa-ćiŕńä ‘кузнечик’ [23, с. 180]; pakśa·-ciŕki·ń ‘сверчок полевой’ [23, с. 179]; čej-guj ‘болотная змея’ [23, с. 230]; norov-joznį ‘житная змея’ [23, с. 1352]; čeŕ-kju ‘волосатник’ [23, с. 240]; pakśa-guj ‘змейка’ [23, с. 1508]; ṕešks-guj ‘медяница’ [23, с. 933]; śeŕə-pŕä-kuj ‘уж’ [23, с. 933]; kuja-suks ‘дождевой червь’ [23, с. 2049]; v́ed-saraz ‘бекас, трясогузка’ [23, с. 1954]; v́iŕ-saras ‘куропатка, глухарка’ [23, с. 1954]; pakśa-po·va ‘куропатка’ [23, с. 1508]; v́ed-waran, v́ed-baran ‘кулик’ [23, с. 117; 2587]; tulevks ‘поросёнок’ [23, с. 110; 1118]; śardo-ava, śard-ava ‘лосиха’ [23, с. 291; 2091]; ved́-gal ‘сом’ [23, с. 110; 2587; 2387]; v́ed́-baca ‘выдра речная’; norov-zorc ‘жаворонок’ [23, с.  110; 1353]; ḱed́-čev́eŕ ‘летучая мышь’ [23, с. 110; 232]; ḱed́-śovna ‘летучая мышь’ [23, с. 2573]; pokš pŕa korš ‘филин’ [23, с. 859; 839]; ḱengalks ‘ноктеед’ [23, с. 700]; pakśa-buka ‘какое-то насекомое, божья коровка, букашка’ [23, с. 1507]; pondo-baba ‘паук’ [23, с. 110]; avaka-gala ‘гусыня’ [23, с. 90]; pakśa-ḱeńdal ‘ягодный клоп’ [23, с. 1507]; pakśa-čejeŕ ‘полевая мышь‘ [23, с. 1507] и др.
3. Терминология родства и свойства: jutkso pat́a ‘средняя сестра’ [23, с. 1557]; t́ät́at-avat ‘родители’ [23, с. 2397]; pat́at-sazort ‘брат и сестра’ [23, с. 1557]; od ava ‘мачеха’ [23, с. 90]; avań pola ‘вдова’ [23, с. 89]; kŕosn ava ‘крёстная’ [23, с. 904]; kud-ava ‘мать жениха’ [23, с. 921]; śeŕ-a·t́ä ‘отец отца, дядя отца, предок’ [23, с. 86]; pokšt́a ‘дед, отец отца, прадед’ [23, с. 1726]; avat- t́ejt́eŕt ‘мать с дочерью’ [23, с. 26]; t́et́at-ćorat ‘отец с сыном’ [23, с. 1658]; ḱijalt- pat́at ‘жены братьев’ [23, с. 2:753]; at́at-babat ‘предки’ [23, с. 109]; uŕvat-avavt ‘сноха и свекровь’ [23, с. 1703]; pat́at-jalakst ‘сестра с младшим братом’ [23, с. 1429]; kuda-baba ‘мать невестки’ [23, с. 921]; ḱel-avəś ‘жена старшего брата мужа’ [23, с. 92]; lomań t́at́a ‘свёкор’ [23, с. 2397] и др.

В словаре нашли отражение как исконно мордовские слова, так и заимствованные. Длительное дисперсное проживание мордвы с русскими, татарами, чувашами повлияло на уклад жизни и семейно-общественные воззрения этноса. Некоторые заимствованные слова вошли в житейскую мудрость народа. Заимствование русской, татарской лексики осуществлялось непосредственным переносом в мордовский язык, калькированием, т. е. буквальным переводом слова по его частям. Мордовский словарь X. Паасонена сохранил следы большого количества русских заимствований: polt́ińńik ‘полтинник’ [23, с. 1737], rubˊĺa ‘рубль’ [23, с. 1903], pokrov ‘покров’ [23, с. 1724], saraχˊan ‘сарафан’ [23, с. 1952], samovar ‘самовар’ [23, с. 1944], skat́eŕ (skat́eŕt́, skat́er, skat́əŕ) ‘скатерть’ [23, с. 1992], skaska ‘сказка’ [23, с. 1992], soḱa (soka) ‘соха’ [23, с. 2006], śeĺanka ‘селянка’ [23, с. 2126], soroka ‘сорока’ ‒ головной убор замужних женщин [23, с. 2017], mudraj ‘мудрый’ [23, с. 1293], ḿirna ‘мирный’ [23, с. 1266] и др.

В словаре нашел отражение значительный пласт тюркизмов, которые передают различные стороны жизни и деятельности человека, окружающей природы: karakš ‘вор’ тат. [23, с. 611], sorgă ‘серьга’ тат., чув. [23, с. 2014], sa`kal ‘борода’ тат. [23, с. 1935], sapuń ‘мыло’ тюрк. [23, с. 611], вероятно, из тюрских языков заимствовано слово čekĺik ‘маленький головной убор’ [23, с. 611].

Из диалектологического словаря можно установить редкие названия народных праздников и игр, которые отсутствуют в современных лексикографических источниках и открывают удивительные страницы прошлого: ĺaba ‘праздник жертвоприношения весной в Петров день’ [23, с.  1091], baltaj-ozks ‘праздник жертвоприношения’ [23, с.  114], pakśa-osks ‘праздник жертвоприношения поля’ [23, с. 1508], avań poza-ozks ‘женский праздник’ [23, с. 90], soldat-osks ‘солдатское жертвоприношение’ [23, с.  1940]. Эти лексемы запечатлели тот отрезок времени, когда существовали еще жертвоприношения и общинные моления, языческие игрища. Именно в языковых единицах, которые являются отголосками жертвенного культа, обнаруживаются следы древнего восприятия мира, что особенно ценно при исследовании давно прошедших эпох и культуры народа.

Словарь зафиксировал и более поздние народные игры. Так, в Пензенской области среди мокши была популярна «игра яйцами» ‒ риćата [23, с. 1828], в Белинском районе Пензенской области популярной была «игра в горелки» ‒ ojda (kučка-ojḋa) [23, с. 1434].

Не менее интересны и широко представлены в словаре типичные для мордовского языка дилексемные комплексы, состоящие из повторяющихся элементов на уровне разных частей речи: существительных, прилагательных, глаголов или наречий. Они изобилуют в фольклорных текстах, украшают поэтическую речь, делают ее более яркой и выразительной. О. В. Юдаева, занимаясь изучением глагольных дилексемных комплексов, пишет о фольклоризированной окраске и культурно-значимом восприятии дилексем: «Они возникли в глубокой древности в произведениях устного народного творчества, когда поэтическая функция в качестве образующего момента глагольных дилексем превалировала над семантическими и грамматическими моментами, стояла на первом плане» [25, с.  271]. Приведем примеры некоторых из них. Существительнные: v́iŕṫ-ukštįrt ‘лес’ [23, c. 637], kšį-sal ‘хлеб-соль’ [23, c. 907], kaŕt́-prakstat ‘лапти, портянки, онучи’, kšiṫ- šukort ‘хлеб-лепёшки’ [23, c. 1673], acamut-v́eĺkst ‘постель’ [23, c. 6], kurtšt- kartšt ‘сучья, хворост’ [23, c. 614], nulat-valat ‘лохмотья, одежда, пожитки’ [23, c. 1364], lutk-latk ‘долы и овраги’ [23, c. 1031], kudot-čįt́ ‘дом с надворными постройками’ [23, c. 924], muškat-gŕizat ‘грыжа, кила’ [23, c. 1301], sęŕ-ruŋgo ‘тело’ [23, c. 1969]; прилагательные: kudoń-kardazįń ‘домашний’ [23, c. 562], śurdov-śardov ‘сучковатый, раскидистый, безобразный’ [23, c. 2199], jožov-važov ‘умный, ласковый, приветливый, угодный’ [23, c. 539]; глаголы: andoms- śimd́ems ‘угостить, вырастить, воспитать’ [23, c. 43], ḱišt́ems-morams ‘веселиться’ [23, c. 785], śiḿems-jarsams ‘пировать’ [23, c. 2155], ko·ĺems-ka·ladoms ‘расстроиться, разладиться’ [23, c. 835], v́it́ems-ṕet́ems ‘поправить, привести в порядок’ [23, c. 2657], karśems-ḱirńams ‘обуться и одеться’, muńams-kaśt́ams ‘колдовать’ [23, c. 1297], ḱevkśt́tems- ḱiv́edems ‘расспросить’ [23, c. 736], uŕvakstoms-ńikstems ‘жениться’; наречие: kudov-čiv ‘домой’ [23, c. 924]. Причем один из компонентов дилексемной конструкции может заимствоваться из русского языка: ošt-gorot ‘город’, bazar-aćar ‘базар’ [23, c. 7] или один из компонентов репрезентирует эрзянский язык, а другой компонент ‒ мокшанский язык: v́ečkems-ḱeĺgems ‘любить-уважать’. В финно-угорском языкознании такие сочетания называются парными словами [26].

Заключение

Изучение классического наследия мордовского народа невозможно представить без использования Мордовского диалектологического словаря, хранящего ценную информацию об этнической жизни и культуре мордвы. Словарь окажет неоценимую помощь при сравнении целых фрагментов языковых картин мира мокши и эрзи, а также мордовского народа с другими финно-угорскими народами. Работа, предпринятая финским исследователем X. Паасоненом по выявлению языковых особенностей того или иного региона, может перерасти в установление как фольклорных региональных традиций и доминант, так и «фольклорных диалектов». Это еще раз подтверждает плодотворную мысль Н. И. Толстого о зависимости языка от территории бытования: «Диалектен не только язык, но и народная культура, и фольклор, и эти два последних явления существуют и функционируют исключительно в диалектной форме, в форме местных, узколокальных вариантов» [27, с. 13].

Лексический материал, который содержится в словаре, очень обширен. Не имея возможности изучить его подробнее, мы ограничились лишь описательным рассмотрением отдельных диалектных лексем. В настоящей статье основное внимание сосредотачивается на изучении предметно-бытовой лексики мордовских говоров по лексико-семантическим группам: бытовая емкость/сосуд, утварь, одежда, украшение и т. д. Предпринимается попытка дать им краткую лингвокультурологическую оценку. Однако представленные примеры уже дают понять, насколько богата история поволжского народа, которая полностью до сих пор не исследована. Дальнейшее исследование диалектных лексем, объединенных в другие тематические группы, позволит существенно расширить наше представление о материальной и духовной культуре мордовского народа.

About the authors

Elena N. Vaganova

National Research Mordovia State University

Author for correspondence.
Email: waganowa@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-8941-846X

Cand.Sci. (Philol.), Associate Professor, Department of German Philology

Russian Federation, 68 Bolshevistskaya St., Saransk 430005, Russian Federation

Irina V. Lapteva

Research Institute of the Humanities by the Government of the Republic of Mordovia

Email: laptevaiv@yandex.ru
ORCID iD: 0000-0002-0444-4237

Dr.Sci. (Philos.), Associate Professor, Principal Researcher, Head of Department of Theory and History of Culture

Russian Federation, 3 L. Tolstogo St., Saransk 430005, Russian Federation

References