"Мысль семейная" и ее исторический контекст в рассказе А.П. Гайдара "Чук и Гек"

Полный текст

«В “Анне Карениной” я более всего люблю мысль семейную» [Толстая 1978, с. 502]. Так по прошествии нескольких лет после публикации романа Л.Н. Толстой определит его заглавную идею. Эта фраза – «мысль семейная», – зафиксированная в «Дневниках» жены писателя, не только определит содержание научных практик о романе, актуальных и в наши дни, но и на долгое время станет, по сути, монопольной дефиницией, сугубо связанной с творческой личностью Льва Толстого, в исследованиях, посвященных изучению идейно-тематического своеобразия русской литературы. Лишь в конце прошлого века начнут появляться работы ученых-филологов, раскрывающих приоритетность «мысли семейной» в духовно-нравственном содержании всей национальной классики [Комар 2019; Снигирева, Подчиненов 2003; Шаповалова, Козлова 2024]. Новые исследовательские прочтения по большей части оппонируют твердо устоявшимся трактовкам классических текстов, где существуют свои монополии, с такими формулами, как «лишний человек», «маленький человек», «темное царство», «обломовщина» etc. В этих работах, если попросту говорить, подчеркивается, что все важнейшие общественные перемены начинаются и завершаются в семейном кругу, а сам институт семьи, воспользуемся эффектным определением философа Василия Розанова, – «самая аристократическая форма жизни» [Розанов 1916, с. 97; курсив автора – С. П.].

Современные концепции истории русской литературы убедительно свидетельствуют, что «мысль семейная» – одна из магистральных тем отечественной словесности, а ее значимость не случайна: семейные традиции, память о предках, уважение к истории рода служат важнейшими показателями нравственного, культурного уровня как отдельного человека, так и общества в целом. Акцент на «мысли семейной» чрезвычайно важен в школьном изучении русской литературы, где и должен быть задействован воспитательный потенциал национальной классики, способствующий духовному познанию учащимися высокой и исключительной роли семьи в жизни каждого человека, ее вневременной живой взаимосвязи с духовным содержанием жизни общества.

Произведения А.П. Гайдара в этом отношении, безусловно, служат благодатным художественным материалом, и не случайно, что семейной теме в его творчестве посвящено немало научных работ, особенно в последнее время. Важная роль в них принадлежит контекстуальному анализу, в ходе которого, в первую очередь, внимание ученых акцентируется на историческом и художественном контекстах гайдаровских произведений, среди которых в новейших прочтениях «лидерство» принадлежит рассказу «Чук и Гек» (при первой публикации в журнале «Красная новь», 1939, № 2 – «Телеграмма»). Показательным в данной связи видится тот факт, что в постсоветское время лишь это произведение привлекло внимание российского кинематографа («Чук и Гек. Большое приключение», 2022, режиссер А. Котт).

Несложно заметить, что в трудах современных литературоведов ценностное содержание исторического контекста гайдаровского рассказа, как правило, избирательно задано политическими маркерами, имеющими однозначное толкование.

Так, Л.А. Позднякова, называя братьев в гайдаровском рассказе «непримиримыми антагонистами», указывает, что «со старшим Чуком связан мотив коллекционирования. Коллекционирование в эпоху тоталитаризма считалось забавой. В полу-виртуальном мире своей коллекции коллекционер неизбежно становился диктатором. Стремление к овеществлению человека пронизывает весь советский тоталитарный космос, воплощаясь полно в центральной его персоне. Сталин – главный коллекционер социалистической державы» [Позднякова 2005, с. 67; здесь и далее курсив в цитатах наш. – С. П.]. Ф. Лекманов, характеризуя ролевые модели для ребенка, что стали «первостепенной задачей» детской советской литературы в 1930-е годы, и обращаясь к образу отца в рассказе «Чук и Гек», заявляет, что «путешественник-геолог … – это один из множества “винтиков” советской машины» [Лекманов 2013]. По мнению В.А. Егорова, рассматривающего рассказ Гайдара в социально-политическом контексте, в нем «нет ничего индивидуально превалирующего, <…> дети подчинены матери, их мать – своему мужу, муж – работе, работа подчинена государству, а государство представляет бюрократически-репрессивный аппарат, который знает, что есть общее благо» [Егоров 2021, с. 121]. А вывод, который делает исследовательница О.И. Плешкова в своей статье, посвященной фольклорно-мифологическим элементам в рассказе «Чук и Гек», пожалуй, можно считать общим концептуальным посылом процитированных публикаций: «Не случайно известная гайдаровская сентенция о счастье (“Что такое счастье – это каждый понимал по-своему...”) возникает в финале новогодней сказки: семья счастлива, но счастлива в условном месте Советской страны, у несуществующих в жизни Синих гор, в лесу»; «безмятежное семейное счастье в эпоху тоталитаризма возможно только в реконструированном, условном мире» [Плешкова 2005, с. 74–75].

Безусловно, актуализация такого контекста в произведении, написанном в конце 1938 года, что завершает в становлении советской государственности период, именуемый современной историографией временем «Большого террора» («ежовщины»), представляется вполне справедливой. Но, вместе с тем, недостаточной, поскольку подобная актуализация не дает (да и в принципе не может дать) многомерного, объективно ценностного понимания силовых линий большой и малой истории, определяющих авторское чувство времени.

Согласимся, что данный аспект художественного сознания Гайдара требует специального – глубокого и разностороннего – изучения. В рамках же заявленной темы мы хотим предложить ряд наблюдений, позволяющих в несколько ином свете, нежели в процитированных выше публикациях, представить содержание исторического контекста рассказа «Чук и Гек», придающего особое звучание в нем «мысли семейной». А начнем мы с «чужого» наблюдения.

И.С. Юхнова в работе, посвященной повести Гайдара «Тимур и его команда», дает образное и вместе с тем исключительно точное по самой сути определение исторического времени, отраженного в хронотопе произведения: «Мир наэлектризован войной» [Юхнова 2019, с. 128]. Симптоматичными в данном отношении являются экспликация и анализ нижегородским ученым «консолидирующего (собирательного) начала» в аксиологическом содержании повести как ее заглавной идеи [Юхнова 2019, с. 130]. Строго (и сухо) говоря, единство общества, в котором детскому социуму отведена значительная роль, и выступает у Гайдара надежным условием победы Советского государства в будущей войне.

Подчеркнем, что чувство неотвратимой угрозы большой войны зарождается в сознании Гайдара намного раньше, нежели эта война, развязанная фашистской Германией, заполыхает в Западной Европе. Одно из ярких свидетельств тому – начальный фрагмент очерка писателя, опубликованного в архангельской газете «Волна» 2 марта 1929 года: «Тот год и день, когда напряженную тишину тысячеверстной западной границы разорвут первые залпы вражеских батарей, когда <...> вздрогнет миллионами сердец и загудит тысячами встревоженных фабричных гудков оторванный от мирного труда великий Советский Союз, – этот год и день и час не отмечен еще черной каемкой ни в одном из календарей земного шара. Но год этот будет, день возникнет и час придет» [Гайдар 1929].

Приведенный публицистический текст нельзя назвать пророческим, поскольку мысль о неизбежном столкновении первого в мире и пока еще единственного социалистического государства с империалистическими державами являлась одним из содержательных конструктов идеологического дискурса той поры, активно транслировалась в периодической печати, а также на многочисленных и многолюдных митингах и собраниях. И «большинство современников Гайдара, – о чем убедительно пишет М.А. Литовская, анализируя тревогу в качестве ключевого понятия образа мира в прозе писателя, – ощущали 1920-30-е годы как кратковременную передышку между двумя большими “внешними” войнами» [Литовская 2017, с. 281].

Любопытны в этой связи записи в сохранившихся дневниках Гайдара. В них лаконичные пометы о событиях личной жизни перемежаются со столь же краткими пометами – с непременным комментарием – о событиях, информация о которых почерпнута из периодической печати.

«Позавчера статья – “Колхозная торговля и политика цен”. Задача закупок – у кооперации нелегкая» [Гайдар 1956а, с. 532].

«В “Правде” передовая “За Родину” – это хорошо» [Гайдар 1956а, с. 536].

«Награждены орденами сельские учителя – это хорошо. Я люблю это племя» [Гайдар 1956а, с. 537].

Гайдар внимательно следит за тем, что происходит и в стране, и в мире, при этом особо выделяя военную повестку.

В июле 1939 года на Халхин-Голе начались кровопролитные боестолкновения между советскими войсками и Квантунской армией. Гайдар записывает в дневнике: «Вчера в газете: 120 японских самолетов перелетели границу. 95 советских приняли бой. 31 японский самолет был сбит – советских 12. Позже еще 60 самолетов, опять бой. Сбито японских 25, советских 2» [Гайдар 1956а, с. 541].

Обращает на себя внимание, как старательно Гайдар переносит из газеты в дневник статистку военного конфликта, словно пытаясь угадать, оценивая масштаб противостояния, наступил ли для Советской страны тот год, тот день и тот час.

Не меньшим основанием для таких тревожных раздумий являлись для Гайдара, в чем мы убеждены, и события второй половины 1938 года, когда и создавался рассказ «Чук и Гек». Судьба дневника писателя за этот год неизвестна, но, судя по записям 1939–1941 годов, в нем должны были отмечаться и летние бои на озере Хасан между РККА и Японской императорской армией, что завершились тяжело давшейся Красной Армии победой и отстранением командующего Дальневосточным фронтом В.К. Блюхера, с которым, кстати сказать, Гайдар был лично знаком [ДВ 2022, с. 29]. К тому же эти «неспокойные места» писатель хорошо знал: с 30 января по 10 сентября 1932 года он жил в Хабаровске и работал постоянным разъездным корреспондентом газеты «Тихоокеанская звезда». И еще одно событие наверняка отразилось бы на страницах его дневника. 29 сентября 1938 года было подписано Мюнхенское соглашение между Великобританией, Францией, нацистской Германией и Италией, которое больше известно под названием Мюнхенский сговор по разделу Чехословакии. Событие, предопределившее начало Второй мировой войны, широко освещалось в советской прессе: в каждом выпуске эта тема занимала половину одной из полос, и все настойчивее, без обиняков, звучала мысль о неотвратимости большой войны и необходимости подготовки к ней Советского Союза [Садретдинова, Скупченко 2019]. И то проницательное замечание, что завершает дневниковую запись Гайдара о боевых действиях на Халхин-Голе: «Тревожно на свете, и добром дело, видать, не кончится» [Гайдар 1956а, с. 541] – могло быть высказано и годом раньше.

Маркеры этого тревожного времени являются одним из важнейших элементов хронотопа гайдаровского рассказа «Чук и Гек» и его исторического контекста. Они – в бытовых деталях, как, например, «карандаш с наконечником из желтого патрона» [Гайдар 1956, с. 40], подаренного военным Чуку, и его же коллекция конфетных оберток, на которых «нарисован танк, самолет или красноармеец» [Гайдар 1956, с. 36], в удивительных способностях героев: мать Чука и Гека с трудом справляется с приготовлением зайца, но свободно обращается с оружием, впервые взяв его в руки («Она зарядила ружье и выстрелила» [Гайдар 1956, с. 58]), в развернутых, эмоционально насыщенных картинах («А на одном разъезде бок о бок остановились они рядом с могучим железным бронепоездом. Грозно торчали из башен укутанные брезентом орудия» [Гайдар 1956, с. 42]), в визуализации детского подсознания (странный сон Гека, в котором он помогает одержать победу над врагами, что «волокут из дальних мест / Кривой фашистский флаг и крест» [Гайдар 1956, с. 46]).

Полная приключений поездка Чука и Гека с матерью в канун нового года к отцу – это внешняя сторона сюжета, организующего динамичную, последовательную цепь событий и во многом обеспечивающего занимательность повествования, но вместе с тем фокусирующего читательское зрение на духовном смысле рассказанной истории.

Обратим внимание на одну примечательную особенность, с которой начинается рассказ, – так сказать, изначальную диспозицию героев в повествовании. Два озорных брата, дошкольника, целыми днями предоставлены сами себе, находятся без присмотра взрослых. Мама мальчиков появляется дома только вечером. Папа живет далеко от Москвы, у Синих гор, много работает, и ему нельзя уехать домой в отпуск. То есть семья находится, образно говоря, в расколотом состоянии. Заметим, что сходное состояние, акцентированное автором в начале повествования и преодолеваемое в финале, характерно и для других – поздних – произведений Гайдара: «Голубой чашки» (1936), «Судьбы барабанщика» (1938), «Тимура и его команды» (1940), в которых «мысль семейная», по сравнению с произведениями, созданными писателем на рубеже 1920–1930-х годов, как справедливо отмечает О.С. Октябрьская, зазвучала «наиболее ярко и полно» [Октябрьская 2018, с. 254].

Дорога к Синим горам из Москвы в рассказе «Чук и Гек» – это желанный путь к воссоединению семьи, наполненный приключениями и испытаниями. Путешествие, как и вся история, рассказанная писателем, лишь кажется сказочным, как, к примеру, чудится Геку, что к избушке ночью подходит злобный медведь, чтобы всех «сожрать» и не допустить встречи с отцом, а на самом деле это мирная лошадь, которая, наоборот, везет семью Серегиных на встречу с отцом-геологом.

Сказовая форма повествования Гайдара словно бы растворяет в себе элементы сказочного нарратива [Минералова, Михеенко 2018], не разрушая при этом реалистичной достоверности изображенного в рассказе мира. Так, дальняя дорога из Москвы до Синих гор имеет свое совсем не сказочное измерение – и по видам транспорта (поезд, сани), и по протяженности маршрута – 2100 километров: «Туда ехать тысячу и еще тысячу километров поездом» [Гайдар 1956, с. 35]; «мать <…> пошла к ямщикам узнавать, какие за ними отец прислал сани, потому что до того места, где он жил, оставалось ехать еще километров сто тайгою» [Гайдар 1956, с. 42].

Топоним «Синие горы» мы воспринимаем как явный поэтизм, ассоциативно связанный с местом, где похоронен сказочный герой Гайдара Мальчиш-Кибальчиш, – с берегом Синей реки. А стало быть, здесь неминуемо перемещение героев рассказа из реального пространства, маркированного топосом Москвы, в мифологическое, сказочное. Однако Синие горы (или Синегорье) – это реально существующий топос, лесистый горный массив на Урале, где, как известно, в течение двух лет работал журналистом Аркадий Гайдар. И зимняя дорога длиной в 2100 километров – сначала поездом, а затем на санях – как раз и соединяет Москву и Синие горы.

Эпизод с таинственным исчезновением Гека потенциально служит началом рождения в повествовании сказочного мотива о чудесном избавлении героя от вмешательства в его жизнь потусторонних сил. Только вот такого чуда не происходит: мирно спящего в сундуке мальчика, не сумевшего до конца довести свою шутку, находит, сигнализируя об этом ленивым гавканьем, охотничья собака. Возможное сказочное действо, не успев начаться, превращается, никак не сказочным образом, в бытовую драматичную сцену, где шалость Гека разоблачается природным чутьем степенного пса, по кличке Смелый.

Нет в светлом завершении гайдаровского рассказа никакого сказочного волшебства, в которое, кстати сказать, не верят Чук и Гек, твердо зная, что «волшебники бывают в разных историях и сказках», а не «на самом деле» [Гайдар 1956, с. 55]. Нет и реконструированного по фольклорно-мифологическим лекалам условного мира, в котором только и возможно семейное счастье «в эпоху тоталитаризма».

Мир, изображенный писателем, реалистичен, естественен и в высшей степени органичен, что во многом достигается особым положением в структуре повествования рассказчика, свободно и почти неуловимо синтезирующего различные модусы художественности. Так, в финале автор декларирует нравственно-философскую максиму о счастье не как сторонний наблюдатель, а как один из полноправных участников новогоднего торжества в лесу у Синих гор, кто, как и все, затаив дыхание слушал «хорошую» песню Гека.

Рассказчик не случайно признается в том, что не помнит, какая это была песня, фокусируя внимание читателя на ее эмоциональной оценке, которую разделяют все слушатели. Таким образом актуализируется праздничная атмосфера единения в комнате геолога Серегина, преображенной – и в бытовом, и в сакральном смысле – с приездом его семьи. Затем локус комнаты в повествовании, сохраняя эту атмосферу, сменяется изображением пространства, что, по сути, не имеет никаких пределов: «…Слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море» [Гайдар 1956, с. 66]. А новым аудиальным знаком единения социума, соответствующего такому пространству и словно бы «выросшего» из семейного новогоднего застолья, становится звон «золотых кремлевских часов», преемственно замещающий «хорошую» песню Гека.

Эту панорамную картину завершает монументальное изображение «задумчивого командира бронепоезда», которое повторно возникает в тексте рассказа. В первый раз этот образ дан сквозь призму детского сознания. И, собственно, Чук с Геком «назначают» увиденного ими на железнодорожном разъезде «человека в кожанке» командиром бронепоезда, который, как они единодушно считают, «стоит и ожидает, не придет ли приказ от Ворошилова открыть против врагов бой» [Гайдар 1956, с. 42]. Такая детская фантазия в повествовании выглядит отнюдь не случайной: для мальчиков поездка к отцу, человеку мирной профессии, сродни военному походу, готовясь к которому «Чук смастерил себе кинжал из кухонного ножика, а Гек разыскал себе гладкую палку, забил в нее гвоздь, и получилась пика…» [Гайдар 1956, с. 35]. И вполне естественным предстает в рассказе тот факт, что дети, еще не умеющие читать, между тем знают, кто такой Ворошилов.

В заключительной части рассказа детская фантазия становится элементом реалистического мировидения автора, где детская игра и реальность практически уравниваются в своих правах. Но все это не привносит в повествование ощущения тревоги. Наоборот, тем самым утверждается вера в несокрушимость Красной Армии, «неутомимо» стоящей на страже Родины и готовой дать отпор любому врагу, как и уверенность в том, что в Советской стране «подрастает такое поколение, которое поражений знать не может и не будет» [Гайдар 1955, с. 419].

Заключительная фраза о счастье не является авторитарным словом рассказчика; оно ему полностью и не принадлежит, возникая и утверждаясь в речевом мире текста как идея соборного сознания («…все вместе люди знали и понимали…»), высказывание которой лишь доверено рассказчику.

С событием воссоединения семьи Серегиных в повествование входит тема единства общества и государства, единства, основанием которого служат простые, лишенные парадной риторики условия: «…надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной» [Гайдар 1956, с. 66].

В художественном сознании Гайдара, жившего в предощущении большой войны, мысль семейная неразрывно связана с мыслью государственной, что во многом является для писателя залогом духовной крепости советского народа, способного выстоять в неминуемой кровопролитной схватке с сильным врагом.

 

Источники

Гайдар 1929 – Гайдар А.П.  В тот день // Волна. 1929. № 50. 2 марта.

Гайдар 1955 – Гайдар А.П. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., 1955.

Гайдар 1956 – Гайдар А.П. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. М., 1956.

Гайдар 1956а – Гайдар А.П. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 4. М., 1956.

ДВ 2022 – Гайдар на Дальнем Востоке: сборник материалов о дальневосточном периоде жизни писателя / сост. А.В. Нистратова. Изд. 2-ое, дополн. и переработ. Хабаровск, 2022.

Розанов 1916 – Розанов В.В. Уединенное. Изд. 2-ое. Пг, 1916.

Толстая 1978 – Толстая С.А. Дневники. В 2 т. Т. 1. М., 1978.

Об авторах

С. Н. Пяткин

Арзамасский филиал Национального исследовательского Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского

Автор, ответственный за переписку.
Email: nikolas_pyat@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-8659-7543
SPIN-код: 5998-1970

доктор филологических наук, профессор

Россия, 607220, Нижегородская обл., г. Арзамас, ул. К. Маркса, 36

Список литературы

Дополнительные файлы