Царская молитва в структуре драмы «Борис Годунов»: древнерусский текст в художественном сознании А.С. Пушкина

Полный текст

Замысел драмы «Борис Годунов» и работа над ней, как известно, были связаны с чтением Пушкиным вышедших в 1824 г. 10 и 11 тт. «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. К книге Карамзина восходит и эпизод с царской молитвой (сцена «Москва. Дом Шуйского»); историограф пересказывает молитву, составленную по приказу Бориса Годунова «для чтения во всей России, во всех домах», в Примечаниях содержится текст молитвы со ссылкой на хронографы: «Молимъ о душевномъ спасеніи и о тѣлесномъ здравіи и о побѣдѣ на враги Божіему слузѣ, великому, благочестивому, и Богомъ избранному, и Богомъ почтенному и превознесенному... Государю Царю Борису Ѳеодоровичу, самодержащему скифетры на всей Восточной странѣ и на Сѣверѣ... и его Царск. пресвѣтлаго Величества Царицѣ и ихъ благороднымъ чадомъ... и христолюбивому ихъ воинству... и о тишинѣ всему православному Христіанству... И на томъ убо и чашу сію Царскую воздвигнули, и повелѣли есте мнѣ» (гости хозяину) «грѣшному предпоставити въ руки ваша... Дай Богъ, Государь нашъ и В. К. Борисъ Ѳ., единый подсолнечный Христіанскій Царь... и его Царица... и ихъ Царьскія Дѣти... на многія лѣта здравы были и счастны, и недругомъ своимъ страшны, чтобъ всѣ великіе Государи приносили достойную почесть Его Величеству... и имя славилося отъ моря до моря, и отъ рѣкъ до конецъ вселенныя, къ его чести и къ повышенію, а преславнымъ его Царствамъ къ прибавленію... чтобы тѣ великіе Государи Его Царск. Величеству послушливы были съ рабскимъ послуженіемъ, и отъ посѣченія меча его всѣ страны трепетали... чтобы его прекрасно-цвѣтущія, младо-умножаемыя вѣтви Царьскаго изращенія въ наслѣдіе превысочайшаго Рос. Царствія были навѣки и некончаемые вѣки, безъ урыву; а на насъ бы, рабѣхъ его, отъ пучины премудраго его разума и обычая и милостиваго нрава неоскудныя рѣка милосердія издавались выше прежнего» [Карамзин 1988, 33].

Пушкин в переложении молитвы опирался на древнерусский текст из Примечаний, а не на карамзинский пересказ – на это указывают текстуальные совпадения: Пушкин воспроизводит наименование молящихся рабами царя и упоминание о прежних благодеяниях и милостях правителя («А к нам, своим рабам, да будет он, как прежде, благодатен, и милостив, и долготерпелив» [Пушкин 1978, 219] – «На насъ бы, рабѣхъ его, отъ пучины премудраго его разума и обычая и милостиваго нрава неоскудныя рѣка милосердія издавались выше прежнего» [Карамзин 1989, 33, 7-ая паг.], у Карамзина: «…чтобы Россияне всегда славили Бога за такого Монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения» [Карамзин 1989, 58, 3-я паг.]), прошение о «победе на враги» и фразу про царскую чашу, отсутствующие у Карамзина.

Введение обязательной домашней молитвы Годуновым – способ утверждения своей богоизбранности, следовательно, законности в ситуации, когда был прерван царский род и право держателя престола на царствование уже не определяется привычным порядком наследования, отсюда настойчивое звучание оборотов вроде «великому, благочестивому, и Богомъ избранному, и Богомъ почтенному и превознесенному» [Карамзин 1989, 33, 7-ая паг.].

В пушкинском произведении политическое назначение молитвы акцентируется самим сюжетом (появление Самозванца, посягнувшего на трон Годунова) и драматургическими принципами организации сценического действия (ослабление внешнего конфликта и перенесение единства действия в духовную сферу), основным направлениям развития действия (последствия убиения царевича Димитрия). Кроме того, в молитве из пушкинской драмы звучат прошения только о сохранении и умножении власти лично Годунова и его потомков, и в этом отношении поэтическое переложение Пушкина ближе к древнерусскому источнику, чем практически дословный пересказ Карамзина, распространяющего молитву лично за Годунова на всю Русскую землю: ср. например, «чтобы все земли трепетали от меча нашего, а земля Русская непрестанно высилась и расширялась» [Карамзин 1989, 58, 3-я паг.] у Карамзина и «къ его чести и къ повышенію, а преславнымъ его Царствамъ къ прибавленію <…> и отъ посѣченія меча его всѣ страны трепетали» [Карамзин 1989, 33, 7-ая паг.] у древнерусского автора. Единственное прошение не о Борисе и его царственной семье – «о тишинѣ всему православному Христіанству» [Карамзин 1989, 33, 7-ая паг.] – из пушкинского текста исключено, зато присутствует другое, пропущенное Карамзиным, – о военных победах («Подай ему победу на враги» [Пушкин 1978, 219]), которое в разных формулировках повторяется в древнерусской молитве. Молитва из пушкинского произведения – о сохранении жизни и здоровья царя, его победах и славе, здравии и процветании его семьи, власти его рода над всем миром и продолжении царствования («А к нам, своим рабам, / Да будет он, как прежде, благодатен» [Пушкин 1978, 219]) – и ни одного слова о вверенных правителю народе и стране.

У Пушкина пример идеальной молитвы дан в словах летописца Пимена: «Да ведают потомки православных / Родной земли минувшую судьбу, / Своих царей великих поминают за их труды, за славу, за добро – / А за грехи, за тёмные деянья / Спасителя смиренно умоляют» [Пушкин 1978, 199] – и в рассказе о беседе иноков с Иваном Грозным: «Прииду к вам, преступник окаянный, / И схиму здесь честную восприму, / К стопам твоим, святый отец, припадши». Так говорил державный государь, / И сладко речь из уст его лилася – И плакал он. А мы в слезах молились, / Да ниспошлёт господь любовь и мир / Его душе страдающей и бурной» [Пушкин 1978, 202]. То есть в идеале молитва о государе – как почившем, так и ныне царствующем – это молитва о прощении его грехов, необходимая каждому человеку. Тем более в такой молитве нуждается Годунов, повинный в тяжком грехе царе- и детоубийства (Пушкин придерживался точки зрения, что царевич был убит по приказу Годунова). Но и этому основному назначению царская молитва не соответствует: у Пушкина из неё исключено традиционное прошение о душевном спасении, с которого начинается молитва из Хронографов, и наименование Бориса «Божием слугой». Зато молящиеся должны засвидетельствовать своё рабское подчинение царю, оппозиция «царь – раб» представлена в двух соотносящихся формах: «Царю небес, везде и присно сущий, своих рабов молению внемли» и «Об избранном тобой, благочестивом, всех христиан царе самодержавном … А к нам, своим рабам…» [Пушкин 1978, 219], подчёркиваемых ещё раз последними двумя строками: «И, царскую на то воздвигнув чашу, мы молимся тебе, царю небес» [Пушкин 1978, 219]. Парное словоупотребление создаёт соотношение «царь земной» – «царь небесный», отражающее уподобление царской власти власти бога и происхождение власти государя от божественного начала. Молитва задаёт иерархию «Бог – царь – рабы», в которой раб божий непременно становится рабом царя, имеющего божественную санкцию, о служении же царя умалчивается. Принудительная молитва теряет религиозный статус и назначение (богообщение) и становится способом демонстрации лояльности царю и сакрализации власти.

Годунов, «убегая людей, хотел невидимо присутствовать в их жилищах или в мыслях <…> святое действие души человеческой, её таинственное сношение с Небом Борис дерзнул осквернить своим тщеславием и лицемерием, заставив народ свидетельствовать пред Оком Всевидящим о добродетелях убийцы, губителя и хищника!» [Карамзин 1989, 57–58, 3-я паг.] – писал Карамзин о молитве для чтения в домах. У Пушкина ей начинается сцена «Москва. Дом Шуйского», в контексте которой молитва становится частью атмосферы надзора, доносов и гонений. Не случайно Василий Шуйский прогоняет слуг: Карамзин уделяет значительное внимание системе доносов, восстановленной Годуновым, желающим «быть на страже неусыпной, все видеть и слышать, чтобы предупредить злые умыслы» [Карамзин 1989, 58, 3-я паг.], «надёжнейшими изветниками считались тогда рабы» [Карамзин 1989, 60, 3-я паг.]. Молитва контрастирует с дальнейшей сценой: «Да здравствует великий государь!» [Пушкин 1978, 220] – завершает молитву Шуйский, и сразу после следует крамольный разговор с Афанасием Пушкиным. Только что помолившись о победах, здравии и славе Годунова, они обсуждают появление Самозванца, которое обещает быть «Такой грозе, что вряд царю Борису сдержать венец на умной голове. И поделом ему!» [Пушкин 1978, 222]. После перечисления благостей и милостей царя вспоминают преступления и жестокие дела: «Нас каждый день опала ожидает, / Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы, / А там – в глуши голодна смерть иль петля. / Знатнейшие меж нами роды – где? / Где Сицкие князья, где Шестуновы, / Романовы, отечества надежда? / Заточены, замучены в изгнанье. / Дай срок: тебе такая ж будет участь. / Легко ль, скажи! мы дома, как Литвой, / Осаждены неверными рабами; / Всё языки, готовые продать, / Правительством подкупленные воры. <…> А легче ли народу? Спроси его» [Пушкин 1978, 222–223]. Стоит ли напоминать, что на следующее утро слуги князя Василия и Афанасия Пушкина пришли к царю с доносом.

Образ Шуйского также важен для развития в драматическом сюжете последствий убийства ребёнка – царственного наследника. Как уже было сказано, молитва становится частью политики вторжения в частную жизнь, атмосферы страха опалы и извета. Шуйский для читателя, знакомого с Карамзиным, в этой сцене предстаёт, с одной стороны, как жертва гонений: Борис запретил Василию Шуйскому жениться, боясь знатности его рода, потомки которого могли бы претендовать на престол, «несколько раз удалял Шуйских и снова приближал к себе; ласкал их и в то же время грозил немилостию всякому, кто имел обхождение с ними. Не было торжественных казней, но морили несчастных в темницах, пытали по доносам. Сонмы изветников, если не всегда награждаемых, то всегда свободных от наказания за ложь и клевету, стремились к Царским палатам из домов Боярских и хижин, из монастырей и церквей: слуги доносили на господ, Иноки, Попы, Дьячки, просвирницы – на людей всякого звания», и здесь же далее: «и молчание народа, служа для Царя явною укоризною, возвестило важную перемену в сердцах Россиян: они уже не любили Бориса!» [Карамзин 1989, 64–65, 3-я паг.]. Фраза про народное безмолвие, несколько раз использовавшаяся Карамзиным и вошедшая в пушкинскую драму в виде финальной ремарки, повторяется ещё дважды: в 11 томе в контексте отменённой в последний момент казни Шуйского Лжедмитрием (6 глава 11 тома) и в 12 томе, когда Карамзин говорит о правлении Василия Иоанновича Шуйского, отменившего систему доносительства и клеветничества: «Василий, как опытный наблюдатель тридцатилетнего гнусного тиранства, не хотел ужасом произвести безмолвия, которое бывает знаком тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям» [Карамзин 1989, 7, 4-я паг.]. Ремарка «Народ безмолвствует» появляется в редакции драмы 1831 г. – после выхода 12 тома «Истории государства Российского» в 1829 г. Соответственно, через контекстуальную связь с ремаркой, оставляющей открытый финал со всем известным продолжением событий, образ Василия Шуйского содержит намёки на его будущее царствование, и в сцене «Москва. Дом Шуйского» он показан свидетелем гнусного тиранства, последствия которого уже тогда понимал и, видя, что народ готов развенчать Бориса, предлагал «помолчать до времени».

Сцена «Царская дума» также предвосхищает правление Василия Шуйского: когда Патриарх предлагает перенести мощи убиенного царевича в Кремль, именно Шуйский даёт отпор, разумеется, не чтобы выручить Бориса – очевидна связь этой сцены с началом правления Василия Шуйского, перенесшим тело Димитрия из Углича в Москву. Князь Василий, мгновенно поняв политическую направленность предложения («Не скажут ли, что мы святыню дерзко в делах мирских орудием творим?» [Пушкин 1978, 253]), впоследствии сам использует этот ход, чтобы убедить народ в самозванстве Отрепьева, но покамест Шуйский ждёт «грозы великой» и «потехи», и Самозванцу ещё надлежит сыграть свою роль, прежде чем тело царевича Димитрия станет инструментом для профанации власти соперника. Если все лица трагедии охарактеризованы в отношении последствий цареубийства [Киреевский 2003], то Шуйский изображён и свидетелем преступлений Бориса, начиная со смерти царевича в Угличе (однако в отличие летописца он о них не свидетельствует), и претендентом на престол и будущим царём, использующим совершившееся убийство Димитрия Годуновым в целях политической игры.

Борис Годунов, зная о своём преступлении, мучается укорами совести и, видимо, действительно испытывает потребность в молитве: помимо обязательной домашней молитвы, он приказывает монахам молиться во время сражений с Самозванцем («В прежни годы, когда бедой отечеству грозило, отшельники на битву сами шли – но не хотим тревожить ныне их; пусть молятся за нас они – таков указ царя и приговор боярский» [Пушкин 1978, 251]) и просит юродивого Николку молиться за себя. В сцене «Царская дума» через речь патриарха с царём говорит убиенный царевич Димитрий: «Помолись ты над моей могилкой, Бог милостив – и я тебя прощу» [Пушкин 1978, 252] – это слова, в рассказе священника услышанные стариком во сне и вместе с тем обращённые к Годунову, но Борис не готов к молитве-покаянию, он лишь приказывает всем молиться о себе, и то, что названо в домашней молитве «победа на враги», в приказе монахам получает конкретное воплощение – это молитва о победе над Самозванцем, которая для Годунова означает сохранение власти. Слова Николки: «Нельзя молиться за царя Ирода» относятся не только к реплике Годунова, но и, конечно, к царской молитве. Поэтому молитва Бориса Годунова имеет «обратный эффект» и оборачивается «настоящей бедой Московского государства» (по первоначальному заглавию драмы), развитие событий прямо противоположно надеждам царя: Самозванец одерживает верх, Борис умирает, его наследник убит. «Обратный эффект» молитвы предвещается сценой в доме Шуйского, которая, начавшись молитвой за царя, заканчивается монологом Афанасия Пушкина, отрицающим содержание молитвы. При этом в содержание драмы входит не только смерть Годунова и его детей, но дальнейшие исторические события, не затронутые непосредственным действием, – повторение сюжета «увенчания – низвержения» ещё несколько раз: после Годунова к власти приходит Отрепьев-Лжедмитрий, а «лукавый царедворец» Василий Шуйский становится следующим в череде самозванцев.

Помимо текста домашней молитвы, Карамзин приводит литургическую молитву за Бориса Годунова: «міромъ Господу помолимся... о благовѣрномъ Царѣ и В. Князѣ Борисѣ и о всѣхъ Болярѣхъ и о воехъ его, о пособити и покорити подъ нозѣ его всякаго врага и супостата» [Карамзин 1989, 6, 7-я паг.]. Нам она интересна тем, что формула: «Пособити и покорити под нозе его всякого врага и супостата» дословно присутствовала в молитвословии об Александре I в составе литургии Иоанна Златоуста, которую Пушкин, конечно, неоднократно слышал, и повторялась дважды за литургию: в великой и сугубой ектенье [Служебник 1896]. С.Б. Калашников рассматривает встречу Бориса Годунова с Николкой как реализацию оппозиции «истинный поэт – самозваный государь» (важным признаком последнего «становится его восшествие на престол путем "цареубийства" предшественника» [Калашников 2012, 127]). Если в образе юродивого скрывается сам автор («никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого» [Пушкин 1979, 146]), то Годунов, по мнению С.Б. Калашникова, отождествляется с Александром I – гонителем и самозванцем, санкционировавшим убийство собственного отца. Современный контекст придаёт молитве о победах царя-самозванца статус вечного сюжета, повторяющегося в русской истории.

Таким образом, царская молитва придаёт сцене «Москва. Дом Шуйского» внутреннюю динамику, предвещающую развитие основного конфликта: назревающее противостояние Годунова и Самозванца и его итог. Кроме того, внутритекстовые связи с другими сценами («Царская дума», сцена разговора с Николкой) придают идейное единство внешне разорванному действию, последовательность развития которого обеспечивается принципом явления промыслительного начала в истории. Включение в содержание драмы исторических событий, не охваченных непосредственным действием, придаёт произведению с условно открытым финалом (поскольку всякая вариативность относительно дальнейшего развития событий исключена) содержательную полноту, художественную исчерпанность и не условную морфологическую и сюжетную завершённость. Молитва о победе царя как инвариант русской церковной традиции в драме «Борис Годунов» становится признаком самозванства, что добавляет дополнительную смысловую нагрузку образу царя Бориса и трагедии в целом: самозваный правитель посредством молитвы, утратившей непосредственное религиозное назначение, пытается утвердить и сакрализировать свою власть и навязать истории (и, возможно, её Автору) свою личную волю, что приводит к непредсказуемому развитию событий и исторической катастрофе; сюжет соотносится с пушкинской современностью и тем самым помещается Пушкиным в широкий исторический контекст, выходящий за рамки событий Смутного времени.

 

Источники

Карамзин 1989 – Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 3: Т. 9–12. М., 1989. (Репринтное воспроизведение издания 1842–1844 годов).

Пушкин 1978 – Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 5:
Евгений Онегин. Драматические произведения. Л., 1978.

Пушкин 1979 – Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 10: Письма [1815–1837]. Л., 1979.

Служебник 1896 – Служебникъ. М., 1896. URL: https://azbyka.ru/otechnik/Pravoslavnoe_Bogosluzhenie/sluzhebnik-na-tserkovnoslavjanskom-jazyke/#source (дата обращения 13.05.2024).

Об авторах

В. Г. Шкаврова

Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского

Автор, ответственный за переписку.
Email: vshkavrova@yandex.ru
ORCID iD: 0009-0001-4066-5053
SPIN-код: 5547-3111

магистрант

Россия, 603950, г. Нижний Новгород, пр. Гагарина, 23

Список литературы

Дополнительные файлы